Страница 8 из 16
Для понимания «режимов перевода» в Европе раннего Нового времени, по мнению Питера Бёрка, необходимо ответить на шесть главных вопросов: «Кто переводит? С каким намерением? Что? Для кого? В какой манере? С какими последствиями?»93 Эти же вопросы стоит задать и русскому XVIII веку, чтобы понять, какое место перевод занимает в формирующейся светской культуре говорения о политическом.
Особенность творческой деятельности переводчика состоит не только в том, что он должен сделать доступной иноязычную информацию своему читателю, но и в своеобразном «присвоении» текста чужой культуры как самим переводчиком, через самостоятельное конструирование его заново, так и принимающей культурой, которая включает идеи, понятия и смыслы этого текста в свой интеллектуальный «арсенал». Переводя текст, переводчик присваивает чужой понятийный аппарат, ему приходится заново создавать понятия. Культура в целом (точнее акторы, которые существуют в рамках культуры как знаковой системы) присваивает эту информацию через чтение перевода и внедрение его понятий, идей, мотивов и образцов в свою языковую и поведенческую практику. Присвоение начинается в переводе или при чтении оригинала без перевода, когда читающий или переводящий соразмеряет чужой текст со своей системой ценностей и представлений, данных ему как члену своего социокультурного сообщества, поэтому чтение на иностранном языке по сути – уже перевод, реинтерпретация через призму представлений и стереотипов своей культуры. Начавшись как перевод, присвоение продолжается в чтении и усвоении переведенного текста, то есть для культуры присвоение – это всегда процесс, а не одномоментный акт. Несомненно, переводчик только один из многих агентов, которые участвуют в культурном трансфере, кроме него важную роль играют заказчики переводов, издатели и переписчики книг, книготорговцы и читатели. Однако во многом именно роль переводчика становится центральной в этом процессе. При этом переводчик – это агент принимающей культуры, у которой может быть несколько подобных агентов. Если есть несколько переводчиков одного текста, который они по-разному переводят, значит они обращаются к разным социокультурным группам, которые могут иметь разные вкусы и представления о правильном языке, манере и точности перевода. Как правило, в такой ситуации переводческой конкуренции «образцовым» становится тот перевод, который более всего соответствует требованиям доминирующей в эту эпоху социальной группы, а вместе с изменением социального доминирования и ростом культурного соперничества подобные «образцы» меняются, а их число умножается.
Таким образом, присваивая оригинал, переводчик каждый раз ориентируется на определенную социальную группу. Если бы цель переводчика заключалась в том, чтобы понять текст самостоятельно, ему не нужно было бы, переводя, заново реконструировать текст на своем языке. Создание письменного перевода – всегда социальное действие, апелляция к своей языковой и культурной общности, попытка повлиять как на ее язык, так и на людей, которые говорят на этом языке. Таким образом, перевод является актом коммуникации (причем одновременно как на межкультурном, так и на внутрикультурном уровнях), но вместе с тем он самостоятелен по отношению к оригиналу и по отношению к «принимающей» культуре.
В этой ситуации переводчик – ключевая фигура: он выступает не просто как формальный агент трансфера-переноса (пушкинские «почтовые лошади Просвещения»), а как социальный актор, создающий свой текст и внедряющий его в культуру на основании определенных стратегий и практик. Как подчеркивает Маргрит Пернау, переводчик «не находит эквиваленты между языками, он создает их»94. При этом перевод глубоко укоренен в социальном взаимодействии и властных отношениях, он служит индикатором культурных доминант и стереотипов, существующих в самом обществе95. Так, на рубеже XVII–XVIII веков заказчиками переводов политических трактатов и наставлений выступали представители московской аристократической элиты, которые не только читали на латыни, но и искали образцы, модели и понятийный аппарат на языке отечественной книжности для описания своих претензий на участие во власти, подобно польской аристократии96. В этих переводах введение новой лексики сочетало прямую транслитерацию политического понятийного аппарата с принципом доместикации при объяснении неизвестных русской действительности явлений97. Каждая национальная культура формируется только в сложном процессе «негоциации»: взаимовлияния, взаимообмена, отказов и принятия, переосмысления и внедрения новых смыслов в «принимаемые» понятия98. «Принимающая» культура, а вместе с ней и любой переводчик, прочитывает «принимаемое сообщение» по-своему – так, как ей (ему) выгодно, присваивая, а значит переосмысливая чужой текст. В таком ракурсе «принимающая» культура перестает быть пассивной, она становится активным агентом межкультурного обмена.
Не стоит забывать, что в культуре раннего Нового времени переводчик мог выступать как соавтор текста, внося в него значительные изменения, сокращая «вредные» или опасные фрагменты или дополняя исходный текст своими вставками, меняя авторскую позицию на прямо противоположную, перенося место действия или переименовывая персонажей. Все это свидетельствует об «открытом режиме перевода» в ту эпоху, причем рукописный перевод приобретал черты «интерактивного посредника»99, поскольку мог стать основой для заочного «диалога» читателя с автором или переводчиком на полях манускрипта, а иногда читатель превращался в соавтора переводчика, внося изменения и правку в сам перевод. Например, неизвестный русский читатель-пурист анонимного перевода книги шведского аристократа Юхана Оксеншерны «Recueil de pensées» постоянно правил стиль перевода и вносил замечания в текст рукописной книги: переправлял «шляхтичей» на «дворян», «героя» на «витязя», «антагониста» на «супостата», «театр» на «игральное позорище», «женский пол» на «баб», а «политику» на «градочиние или градаправительство»100. А читатель «Разговора в царствии мертвых, во втором свидании между Густавом Адольфом королем Швецким и Карлом Первым королем аглинским», в одном из списков начала 1750‐х годов внес такую обильную литературную правку, что фактически появилась новая редакция текста, которая начала распространяться в списках параллельно с первой редакцией 1720‐х годов101. Конечно, читатель мог оставлять маргиналии и на полях печатного перевода, но рукопись предполагала иное отношение к тексту, особенно если создатель и читатель рукописи совпадали, – рукописный текст становился полем для творчества переписчика: он мог вносить изменения уже в процессе создания списка.
Ярким примером творческого обращения читателя с рукописным переводом может служить редактура перевода петровского времени «Breviarium Politicorum: seu Arcana Politica» (1684) Джулио Мазарини, выполненная уже в середине XVIII века и фактически конструирующая на старой основе совершенно новый текст102. Читатель-соавтор начал правку уже с названия, испещряя титульный лист тремя вариантами заголовка103, а затем он сократил целые фрагменты текста, которые показались ему неважными, иногда заменяя длинный фрагмент перевода кратким пересказом его сути. Видимо, автор правки рукописи БАН.16.9.24 предполагал использовать свой перевод в коммерческих целях (распространять в рукописных копиях или напечатать в академической типографии): он не случайно изменил старое название, тщательно подбирая привлекательный «коммерческий» заголовок. Правка коснулась как стиля, так и языка перевода; часто «редактор» пересматривал и заменял архаичную лексику. При этом неясно, насколько он оглядывался на оригинал: можно предположить, что он работал только с текстом имевшегося в его распоряжении перевода. Вот удивительный пример «открытого режима» переводческой работы, когда читатель-соавтор просто отказался и от перевода, и от оригинала и выдал свое резюме исходного переводного текста, которое по всем формальным признакам является новым сочинением и по отношению к старому переводу, и к самому оригиналу:
93
Cultural Translation in Early Modern Europe. P. 11.
94
Pernau. Whither Conceptual History? P. 7.
95
Д. М. Буланин опровергает применительно к Древней Руси романтическую концепцию перевода, в рамках которой переводчик часто рассматривается как сознательный творец. В XVIII веке, особенно в его первой половине, анонимные переводчики также не рассматривают себя «соперниками» автора, однако уже у В. К. Тредиаковского появляются точно обозначенные претензии на творческий статус его переводов, хотя во многом переводчик этой эпохи является автором malgré lui, поскольку вынужден «приспосабливать» переводимый текст для определенной аудитории, соответствовать ее требованиям, вкусам и интересам, изобретать эквиваленты новых понятий. См.: Буланин Д. М. Гл. I. Древняя Русь // История русской переводной художественной литературы. Т. I. С. 22–23.
96
См. об этом в разделе «Культура и власть» книги Пола Бушковича, который связывает интерес к изучению латыни и новую образовательную программу в среде русского боярства 1680–1690‐х годов с изменениями политических представлений русской аристократии: Бушкович П. Петр Великий. Борьба за власть / Пер. Н. Л. Лужецкой. СПб., 2008. С. 442–450.
97
Пример понятийной доместикации – перевод трактата Инносана Жантийе «Commentariorum de regno … libri tres» в самом начале XVIII века. Переводчик объясняет, кто такой Никколо Макиавелли: «Флоренской речи посполитой (княжения) всенародный писец», то есть он – государственный секретарь (publicum Scribam) Флорентийской республики («Речи посполитой»). Интересно, что тут появляется амплификация «речь посполитая» – «княжение»: переводчик, понимая, что этот полонизм не может быть всем понятен, связывает республику с понятием «княжение», которое должно было вызвать у читателя родные (однако неверные) ассоциации. Макиавелли при этом создает «учение не нравов благих (artem non Politicam), но мучителских (Tyra
98
Важно помнить, что сам процесс взаимного диалога культур не всегда может быть одномоментным, иногда он растягивается на поколения, так русская культура, преимущественно заимствуя в XVIII – первой половине XIX века, все больше становится диалогичной во второй половине XIX века, когда русская литература и общественная мысль приобретают важность для западноевропейских культур. В то же время уже в XVIII веке западноевропейские культуры проявляли интерес к русской истории и политике, о чем свидетельствуют переводы с русского на европейские языки, появляющиеся с петровской эпохи.
99
Burke P., Po-Chia Hsia R. (Eds). Cultural Translation in Early Modern Europe. Cambridge, 2007. Р. 33–34.
100
НИОР РГБ. Ф. 310. № 884. Собрание Размышлений о разных вещах господина комеса Ивана Оксестерна. Л. 58, 68 об., 69, 76, 82.
101
Там же. Ф. 528. № 7. Разговоры в царстве мертвых. Правка касалась грамматики, лексики и стиля. Вот для примера первая фраза из диалога (исправления выделены курсивом): «Королевство швецкое в малыя зачатыя годы 18 века такия бесчастия искусило претерпело, которые потомству причитания писанных о том историй почти неудоверимо вероятны покажутцася». Л. 2. Список ОР ГИМ. Барс. 2347 прямо восходит к исправленной второй редакции этого перевода.
102
ОР БАН. Ф. 31. № 16.9.24. Правдивое зеркало или откровенная политика. Оригинальный перевод «Краткой книжицы» был выполнен «с латинского на славенороссийский язык» в апреле 1709 года в Москве (Л. 1 об.). Судя по бумаге, список БАН был создан около 1748 года (филиграни на протяжении всей рукописи схожи – герб города Ярославля 3‐го типа и литеры ЯѲЗ, соответсвуют – Участкина (1962) № 21, 1747 год и Клепиков (1958) № 785, 1748 год), следовательно, редактор работал после 1748 года, его скоропись типична для середины XVIII века.
103
Оригинальный титул книги, зачеркнут: «Краткая книжица политичных гражданских обходительных поступок по правилам Юлия Мазарина, кардинала, и великаго управителя Королевства Французскаго. Напечатана во Франко Фурте лета 1697»;
1‐й вариант, зачеркнут: «Откровенная политика или благоразумные правила обхождения»;
2‐й вариант, зачеркнут (перечеркнутый фрагмент зачеркнут дважды): «Наука к благоразумному житию человеческому сочиненная Юлием Мазарином кардиналом, французскаго штатского министра и кардинала»;
3‐й вариант: «Правдивое зеркало или откровенная политика сочинение Юлиемя Мазаринома Кардиналом, и великим управителем Королевства французскаго».