Биография Неизданного

В те годы меня накрыло плотным покрывалом кризиса. Найти работу было невероятно сложно. Я ни черта не умел и столько же не знал. И все же мне «посчастливилось» устроиться дворником сразу в несколько мелких магазинчиков, чьи хозяева вскладчину оплачивали мой труд. Деньги были небольшие, но на бумагу, карандаши и почтовые марки хватало. Не представляю, сколько в год издательства платят за почту, но на мне они должны были разориться. Отказы я получал пачками, и такими же пачками я рассылал свои новые рассказы на следующий день. Они кружили по всему Нью-Йорку и далеко за его пределами, не останавливаясь и на день.

Каждое письмо от издательства я открывал с участившимся пульсом, мои руки дрожали в нетерпении, значит, кто-то прочел, оценил и ответил. И это может быть тот самый шанс, которого я так долго ждал. Но стоило прочесть первую строку, как все становилось понятно… знакомо. Сложив, не представляя зачем, очередной отказ в стол, я не отчаивался, а, выругавшись, снова принимался за работу. Я должен был покорить эту вершину, это бетонно-кирпичное здание издательства, с его окнами на центральный парк или куда они там выходили… Я представлял себя в каком-то роде альпинистом, который взбирается вверх, не смотря на хреновую погоду и летящие сверху камни. Моя хватка была крепка, как и воля.

Я верил в одно – люди, работающие в издательстве, не могут быть идиотами. По крайней мере в мое время они таковыми не были. В мое время писатели учили их быть мечтателями. И они становились ими. Они были звездами, они были спутниками и наставниками в мире. Они были каплей разума для сотен обезумевших писателей. Я верил в то, что тот молодой ассистент редактора, а может быть и сам редактор, прочитав мой рассказ, написал слова сожаления не просто так. Я верил, что он ждет момента, когда я пересеку этот чертов порог, этот чертов выступ и сражу его наповал. Я верил в то, что он сам жаждет этого. И его отказ – это наставление: «Пиши, пиши, пиши! Черт тебя дери, Чарли! Ну же! Пиши! Не сдавайся, ты уже почти вырвался! Осталось немного, совсем чуть-чуть…» Я в это верил. Но издательский бизнес все-таки бизнес. И вместо мечтателя мне мог попасться просто на просто кретин.

Я наблюдал за тем, как многие из моих знакомых вырывались вперед, выстраивали лестницу и поднимались, добивались признания в своей области. Я завидовал им белой завистью. Во мне не было злобы или ненависти. Я вел себя и смотрел на многое проще. Я сам был проще. Я слушал их рассказы о том, как много они работали, и как непросто было добиться того, чего они добились. И я тоже работал много и упорно, но… Пф! Ничего. Удача обходила меня стороной. А она наравне с упорством и трудолюбием выстраивает те самые успехи, о которых разглагольствовали они. Некоторым же хватало и одной только удачи без первого и второго. Черт бы их побрал… Я же был трудоголиком, но трудоголиком в той сфере, где тяжело было заставить услышать тебя даже самого ушастого парня. Я завидовал музыкантам, черт, они могли исполнить песню в клубе и быть замеченными, а куда же было сунуться мне? Может и существовали похожие места для писателей, но, видимо, я был слишком ленив и где-то даже горд, чтобы выискать их и попытаться влиться в компанию «своих». Многие ночи я проводил в глубоких думах о будущем, о настоящем. Я начал напоминать себе тот слой людей, который ежедневно сидя на кухне, устраивал полигон для разгоряченных обсуждений-ссор, как им дальше жить и что делать вместо того, чтобы что-то делать. Я становился себе противен.

Мало было просто писать, надо было продавать себя. А этого я не умел. Поэтому и сидел в глубокой яме, отмораживая жопу на холодной мели.

Неудачи стали сыпаться на мою голову одна за другой. Голоса персонажей становились тише, а цены на еду и жилье – выше, и на почту больше не хватало. Я бегал по издательствам на своих двоих и стал пропускать работу. После недели предупреждений меня выперли с места дворника. Владельцы магазинов решили, что расчистить заваленную снегом дорожку может и другой бестолковый писатель. И когда у меня все было более чем плохо, я начал замечать, что у моего соседа, наоборот, все шло как можно лучше. У него всегда было чем поживиться. Он переоделся в хороший костюм, сшитый на заказ. И у него всегда хватало на выпивку и девушек.

Ну а у меня денег не было даже на бумагу.

В один из вечеров, после работы над очередным рассказом, я застал Майка дома. Он стоял у окна, опершись на раму, одной рукой придерживая занавеску, выглядывая что-то на улице. В тот вечер я ощущал себя полным ничтожеством – мое обычное состояние на тот период. Я больше не чувствовал героев, я больше не сочувствовал героям. Мне было плевать. Я писал на автомате, пытаясь отвлечься, пытаясь словить тот кайф, который испытывал когда-то. Но его не было, не было больше ничего, черт бы его побрал. Не было меня, не было денег, не было будущего. Встреть я Гогена4 лет 50 назад в подобную минуту, он бы плюнул мне в лицо, а скорее, прошел бы мимо, что еще хуже. Где-то под коркой истинного художника, отрицающего все и вся помимо момента процесса искусства, в нем бы проявилась капля отвращения. И я бы понял его душой, душой, которая заражена лицемерием. Но я не был им или кем-то еще, я был Чарльзом О'Фентоном. Чарльзом, которому нужна была похвала, пусть даже стороннего слушателя. Одобрение. Пара слов не своего голоса в кожано-костяной коробке моего мозга. Мне требовалась маленькая победа, что зарядила бы меня на 100% на годы вперед. Но ничего этого не было, и я был раздавлен.

В таком состоянии я застал Майка. Я сухо поздоровался, завалился в кресло и закурил, продолжая наблюдать за ним, пока он наблюдал за кем-то в окно. Парень он был худощавый, с бегающими глазами то влево, то вправо и снова влево и вправо. Туда-сюда, не прекращая. Была ли это какая-то болезнь, не знаю, смелости спросить я так и не набрался. Еще у него была странная привычка наклоняться к собеседнику максимально близко. Я полагал, что это профессиональное. Видимо по работе ему частенько приходилось шептаться и секретничать. Мне это не нравилось, потому что от него вечно пахло перегаром и чем-то кислым. А голос его становился похожим на шипение змеи.

Он отвернулся от окна, выпустив занавеску, которая быстро и без суеты выполнила свое предназначение. Многим стоило бы позавидовать ее легкости в ее работе. Только тогда я подумал, что никогда не видел задернутых штор, когда Майк был дома. Взглянув на меня, он достал заранее скрученную сигарету и закурил. Бросив спичку на пол, он наступил на нее ногой и начал водить по ней носком, будто давил жука. Я улыбнулся ему, и он хитро улыбнулся мне в ответ. Мы курили каждый о своем. Я слышал, как горит, трескается опаленная бумага, выпуская плотный клуб дыма, который, не теряя концов, распластывается под потолком. Не выискивая путей, он просто нависает под ним, выжидая. Сквозняка.

В те дни меня все чаще посещала мысль, а не сдаться ли, не сбежать ли домой побитым щенком? Но тут Майк, присев в кресло напротив и закинув деловито ногу на ногу, решил сделать мне предложение…

– Тебе нужны деньги? – спросил он, наклонившись ко мне.

– Ты хочешь поделиться?

– Есть работенка. Я думаю, ты бы справился.

Он заулыбался пуще прежнего.

– Я вот все думал, подойдешь ли ты для такого дельца или нет.

– И ты решил, что подойду? – спросил я.

– Я следил за тобой, и мне кажется, что подойдешь.

– Когда ты успевал за мной следить? – улыбнулся я.

– Я за всеми слежу. Без этого умения далеко не уйдешь, парень.

– Вот оно как.

– Конечно, иначе в моем деле не выжить. Ну, так что, тебе интересно или как?

– Прости, Майк, но нет.

– Да ладно тебе, парень, тебе же нужны деньги. Работы у тебя нет, сидишь целыми днями дома и то стучишь по клавишам, то чиркаешь карандашом на клочках бумаги. Какой в этом смысл, если жрать нечего, да и писульки свои не на что отсылать?

4

Эже́н Анри́ Поль Гоге́н (Eugène Henri Paul Gauguin) – французский живописец, скульптор-керамист и график