Страница 5 из 9
– Чарли… ты немедленно… – чуть запыхаясь, как после спринта, начала она.
– Могла бы я прочесть, ну, то, что ты написал? – спросила вдруг тетя Сью, перебивая маму.
– Я бы…
– Чарли, – вмешалась мама, – ты понимаешь, как плохо то, что ты сделал?
– Подожди, Мег. Я бы действительно хотела их прочесть. Если только можно.
Мама перевела все тот же непонимающий взгляд на свою подругу.
– Сью…
– Мне интересно. Мальчик не виноват, что я устраиваю тут сцены каждый день. Я думаю… он просто… Я не знаю. Он же не глухой, он все слышит. Он все чувствует. Я просто хотела бы прочесть их для начала.
– Ты разрешишь? – спросила она меня.
Мама перевела взгляд с тети Сью обратно на меня и опять на тетю Сью.
– Конечно, – ответил я.
Я вынул лист из машинки и передал его ей. Она аккуратно взяла его в руки, присела на край кровати и, прочистив горло, на удивление твердым и даже выразительным голосом начала читать, точно в школе на уроках английской литературы.
Ты слышишь, часы пробили ровно полночь,
А, значит, мне давно пора ко сну.
Растопи обиду, боль и с нею горечь,
Разожми кулак, отпуская в вечную весну.
Зачем лежим мы? Вазы две разбитые…
Не об этом нам читали крикливые мечты,
Две души, сплетенные; Богом позабытые.
Лежим и наблюдаем, как засыпаются костры.
Так душно в комнате, прости,
Не починил окно, я про него забыл.
Мне страшно, милая, я так боюсь зари,
Мой час, мой час уже пробил?
Прошу, оставь мне на прощанье поцелуй,
Тот самый, что подарила в первый день.
С собой его мне яркой краской нарисуй,
С ним в белой вечности отброшу тень.
Я обезумевший цепляюсь за последний вздох,
И хватаешь ты за грудь, пытаясь удержать.
Но мчится черная, сбиваясь, из последних ног.
Привыкшая к тому, чтоб души воровать.
Еще минуту, милая, я знаю, сил уж больше нет,
Но не сгорай и ты, прошу, останься и цвети!
И вот он, Господи, мой первый в смерти свет…
И чей-то голос: «Ты попрощался, а теперь, лети».
Я наблюдал за ней, вслушивался в каждое слово. Обычно я не помню наизусть стихи, которые пишу. Но в первые минуты их жизни они не оставляют меня ни на секунду. Каждое слово, каждая точка, каждая запятая.
Я смотрел на нее исподлобья, боясь быть обнаруженным. Задержав дыхание, я неслышно проговаривал каждую строфу вместе с ней. Я пытался угадать, насколько она понимает то, что читает? Что пробуждают в ней эти слова? Я надеялся, что многое. По крайней мере, во мне они поднимали все мои страхи, переживания. За нее, за нас. Пусть я и не имел никакого отношения к ее трагедии, но мне казалось, что имел. Написав это, я заклеймил эту трагедию и своей трагедией в том числе.
Мой первый читатель, она закончила. Она опустила руку с листком на кровать, будто этот лист весил не меньше тонны, а то и больше. Секунду спустя она выпустила лист, прикрыла глаза руками и начала плакать. Мама тут же подскочила к ней, не забыв злобно взглянуть на меня. Она схватила стихотворение и с яростью помяв, протянула его мне.
– Убери это, немедленно!
Я взял лист.
– Нет, не надо, – сказала вдруг тетя Сью.
– Как это не надо, моя дорогая? Ты же вся в слезах. Посмотри на себя.
Я так и застыл с листком в протянутой руке. Меня это удивило не меньше, чем маму. Стихи были не настолько хороши, я понял это сразу, как только она закончила. Но они значили для нее больше, чем просто стройность, ритм и рифма.
– Они прекрасны. Я плачу, но это не те слезы, что были сегодня утром, Мег. Или вчера ночью.
Она взглянула на меня. В ее глазах читалась нежность и благодарность. Она протянула ко мне руки.
– Иди ко мне, мальчик.
Я медленно встал и подошел к ней, не зная, чего стоило ожидать. Она устало протянула ко мне руки и взяла мои с таким чувством, с таким жаром, что я задрожал всем телом. И как я не старался, у меня не выходило унять эту дрожь.
– Спасибо тебе.
Мама никак не могла понять, что же такое тут сейчас происходит. Она поднялась и потянула за собой тетю Сью.
– Идем вниз, я приготовлю тебе чашечку чая. Идем, дорогая.
Уже в дверях, тетя Сью обернулась ко мне.
– А, можно, я возьму его ненадолго, – спросила она.
– Конечно, – ответил я, – оно ведь ваше.
Я протянул ей лист, все еще борясь с дрожью. Она взяла его, разгладила и они исчезли на лестнице.
***
В ту ночь я никак не мог уснуть. Укутавшись в одеяло, я сидел на первом этаже в гостиной. Мне казалось, что сегодня я обрел какое-то знание. Сегодня жизнь преподала мне важный урок. Надо было лишь понять, в чем была его важность. Я чувствовал, что это знание не откроется мне до конца, пока я не сделаю еще один шаг ему на встречу. Оставалось что-то, что не давалось мне на этом диване и в этих стенах, что-то, что было в мамином взгляде. Она не видела того, что смогла увидеть ее подруга. Да и я не видел этого. Все изменилось, и с этим надо было что-то делать. Я сидел так всю ночь и вслушивался в тишину, в свои мысли, напрягая слух, я пытался понять себя.
К утру у меня все же получилось разобрать шепот тех самых мыслей. В один момент я осознал, что в минуту, когда та женщина протянула мне руку, ко мне пришло ощущение наполненности. Именно в тот момент у меня появилась цель, которую я не вправе был игнорировать и упускать. Конечно! И если я упущу это, я упущу все.
Я встал и сбросил одеяло на пол.
Итак, из меня наружу рвутся сотни историй. И что? Что мне нужно? Надо перечислить, надо запомнить, надо записать. Надо приоткрыть для них дверь. Надо прожить. Что же там было, что мне нужно? Талант, желание, опыт. Талант, желание, опыт. Талант, желание, опыт.
Мне нужно было идти. Далеко, дальше, чем можно себе представить. Дальше, за пределы дома, городского водоканала, города. И искать… последний ключ к познанию – опыт. И беречь, не разбазаривать, стоять и охранять цербером два имеющихся.
Пора было выходить. Сейчас же.
3
Я писал каждую свободную минуту. Образы людей, мест, событий приходили ко мне каждый день, оставалось только открыть им дверь. Порой они не отпускали меня неделями, удерживая перед собой, заманивая своими историями. Слова становились для меня не чем-то манящим, игриво подмигивающим, а чем-то, с чем я уже давно дружу. Они были мне знакомы, как и я был знаком им. Чернила стали мне наркотиком, без которого я не мог прожить. День казался бессмысленно прожитым, если я не писал.
Закончив последний год школы и объяснившись с родными, выдержав их непонимающий взгляд, я собрал вещи, прыгнул на автобус и пустился в путь. Я переехал жить в Нью-Йорк, в город, где, как мне казалось, я мог быть свободным и творить столько, сколько душе заблагорассудится. За каждым углом, в каждом прохожем я видел поэта, художника, вольнодумца. Стиль, образ этого города впился так крепко мне в душу, что я уже не мог представить себе места лучше. И мне как никогда хотелось писать.
Я снял комнату в старом обшарпанном доме. Рента была меньше, чем где-либо, и для начинающего писателя, только закончившего школу, это было идеальным вариантом. Эту дыру в спальном районе я делил с одним пареньком, который жил тут уже пару месяцев. Его же самого я видел редко, что было приятным бонусом к крысам. Он промышлял, как я понял, чем-то незаконным, поэтому нередко мог пропасть на несколько дней. О лучшем и мечтать было нельзя.