Страница 4 из 9
– И куда же, черт его дери, мог подеваться мой ботинок? – говаривал он, когда я вел его к дому.
– Не знаю, – отвечал я
– Этот чертов таксист. Это он спер мой ботинок!
– Таксист не брал твоего ботинка, пап, никто не брал твоего ботинка.
– Тогда я не пойму, куда он мог деться? Чертов таксист… – продолжал он бормотать всю дорогу, пока «чертов таксист» удалялся все дальше, чтобы быть пойманным следующим пьяньчугой.
Как бы странно это ни звучало, но развод родителей дал мне шанс вздохнуть полной грудью. И не мне одному. Все как будто встало на свои места. На места, что были приготовлены для всех нас изначально, да вот только мы каким-то образом забрели не туда, куда нужно, и заняли чужие стулья. И вот спустя двадцать лет и двое детей, четыре души нашли свои стулья. И теперь все образовалось так, как и было задумано. Становилось светлее.
***
Отец подкидывал мне работенку то тут, то там. Он был легок на знакомства и имел их по всему городу и за его пределами. Я попросил его подыскать мне что-нибудь на скорую руку, где я мог бы задержаться на время летних каникул. Мне нужны были деньги. Я не мог просить их у мамы, я видел, как ей приходилось тяжело. Растить двоих детей само по себе уже нелегкая работа. Но за нее не платят, поэтому она брала дополнительные часы в школе. Она пропадала там с утра и до позднего вечера. А после, на выходных, она намывала полы за пару не лишних долларов в семью.
Отец услышал меня и тут же пристроил в автомастерскую недалеко от дома к своему бывшему однокласснику. Я работал все лето и скопил приличную сумму. Механика из меня не получилось, но я отлично исполнял все, что мне поручали. И платили мне в срок и довольно неплохо. Мне хватало отложить и добавить маме на расходы.
Через три месяца, сложив заработанное, я бежал как угорелый в намеченный мною магазинчик в центре. Там я приметил для себя новенькую печатную машинку «Олимпия». Гордый, я выложил за нее горку железных монет, и мне вручили ее прямиком с витрины, где она стояла каждое утро, когда я шел на работу, и каждый вечер, когда я проходил обратно. Я шел с ней по улице, и она была чертовски тяжелой. И я тащил ее все время, борясь со смешанным чувством – то мне хотелось идти так вечно, держа ее в руках, новую, не запачканную глупыми переживаниями подростка, то мечталось дойти быстрее и начать работать над гениальными переживаниями взрослого, познавшего жизнь мужчины.
Дом уже маячил на горизонте, и я прибавил шагу. Наконец-то, крыльцо – гостиная – лестница – моя комната. Я захлопнул дверь, поставил футляр на пол, раскрыл его и, пыхтя, достал саму машинку. Я поставил ее на стол перед собой. Я смотрел на нее, и она смотрела на меня в ответ, поблескивая новыми возможностями. Мне казалось, что она сделает из меня настоящего писателя. Тетрадка с карандашом – это конечно хорошо, но пишущая машинка… черт, это уже статус.
В тот же день к нам заглянула мамина подруга. Две недели назад у нее умер муж, и она пребывала в глубоком трауре. Они с мамой сидели на кухне, и она рассказывала ей о своем муже. Они, в общем-то, и так все хорошо друг о друге знали. Он часто бывал у нас в гостях и дружил с моим отцом. Но она не могла говорить больше ни о чем, кроме своей трагедии. Мама пыталась отвлечь ее разговорами о кулинарии, работе, искусстве. Но ее подругу всегда неуклонно тянуло обратно. И снова все заканчивалось ее слезами и маминым мокрым плечом.
Я не хотел попадаться ей на глаза, я боялся, что не найду нужных слов, если она вдруг заговорит о дяде Бене со мной. Я чувствовал себя незаслуженно счастливым рядом с ней. Это меня угнетало. И поэтому, как только я видел ее идущей к нашему дому через дорогу, я тут же сматывался куда подальше через окно в своей спальне. Но сегодня у меня была причина остаться, сегодня я не мог позволить себе сбежать и бросить свою новую покупку и лишиться возможности опробовать ее сейчас же.
Я открыл дверь в комнату на случай, если они решат подняться. Так я мог услышать их шаги и все же «исчезнуть» в окне. Я слышал, как вскипел чайник, и мама достала стаканы. Во мне неожиданно что-то загорелось, какое-то любопытство и мне захотелось послушать, о чем они будут говорить сегодня и, может быть, попытаться понять ее и перестать избегать. Черт, именно этого я и боялся. Я немного помялся, но потом тихо на носочках спустился по лестнице вниз, перешагивая особо скрипучие ступеньки. Я присел на одну из них и начал подглядывать.
Мама поставила красивые синие блюдца с индийскими мотивами на стол с чашками из той же серии.
– Я не знаю, чем мне занять себя вечерами, Мег. Я просто не знаю.
– Я понимаю, – ответила мама.
– Мы ведь так и не завели детей. И мне не на что отвлечься. Не о ком заботиться. Я просто сижу на кровати и смотрю в окно. Вот и все, и так каждый, каждый день.
Мама разлила горячий чай по чашкам и аккуратно убрала фарфоровый чайничек на середину стола.
– Но ты не одна, ты же знаешь это? Сью, милая, мы все с тобой.
– Да, знаю, спасибо тебе за все. Вам всем.
– Ты всегда можешь прийти ко мне. Всегда можешь позвонить.
– Мне так его не хватает, Мег.
– Бедная моя.
Мама обняла подругу и та, не сдержавшись в очередной раз, расплакалась.
Я так же тихо поднялся обратно к себе в комнату, минуя ступеньки-мины. «Олимпия» стояла на том же месте, и я понял, что не могу устоять. В душе у меня образовывался ком, которому требовалось выкатиться, иначе бы он просто разорвал меня на части. Я сел за машинку, заправил ее и принялся громко выстукивать по клавишам. С каждой строчкой я чувствовал, что переношу все это тяжелее, чем мне думалось. Я плакал и не мог сдержать себя. Да я и не хотел сдерживаться. Мне казалось, что я пишу о себе. Мне виделись образы, я слышал их крики и ощущал их переживания. Они говорили со мной, они жили со мной и были мной. Я писал и не мог остановиться, полностью погрузившись в новый для меня мир, который я еще не до конца осознавал.
– Что ты пишешь?
Я резко обернулся. За мной стояла мама, а в дверях была ее подруга.
– Почему ты не постучалась? – воскликнул я.
– Дверь была открыта, вот мы и…
– И? Что?!
– Ну, и нам стало интересно. Ты купил машинку?
– Да.
Тетя Сью встала на цыпочки пытаясь разглядеть мой стол через мамино плечо.
– Можно? – спросила она, желая пройти в комнату.
– Да, конечно, – ответил я и потупил взгляд.
Они прошли в комнату, разглядывая машинку и стол.
– Так что ты там так увлеченно писал, можно посмотреть? – улыбнувшись, спросила мама.
– Это личное.
– Личное? – они с тетей Сью переглянулись. – Ну, хорошо.
– Это личное, но… не мое, личное, – сам того не желая, проговорился я.
– Да? Это как же? – спросила тетя Сью.
– Я писал… я писал про вас.
– Про меня?
– Да, про вас и вашего мужа.
Ее лицо посерело, испуг и злость стальным серым цветом отразился в ее взгляде.
– Что это значит? Что это значит, Мег? – таким же стальным голосом проговорила она, чуть запинаясь.
– Я, я не знаю. Чарли, объяснись. Немедленно. Что это значит? Что ты писал о них?
– Я подслушал ваш разговор.
– И? – все так же продолжала тетя Сью.
– Это стихи.
– Стихи?
– Да.
Она прикрыла рот ладонью и обхватила себя за талию другой рукой. С минуту все напряженно молчали. Мама была поражена таким ответом. Она застыла на месте, будто взглянула в лицо Горгоне. Она смотрела куда-то сквозь меня, явно путаясь в мыслях, как бы лучше и похлеще отругать меня. Но это был случай, который выбивается из обычных рамок воспитания, поэтому и наказание за подобное еще не придумано ни одним из родителей. Не моей мамой, это уж точно. Свое новое увлечение я держал втайне ото всех, и от нее в том числе. Я просто не дал ей возможности подготовиться к подобному. В какой-то момент мне даже стало интересно, с чем именно ее внутренний судья сравнит подобное и с каким проступком поставит на одни весы для вынесения приговора.