Страница 24 из 28
Все же надеясь на какое-то чудо, собравшись с духом, военачальник попытался все прояснить, но был перебит грубым выкриком с престола, обвиняющим его в трусости. Шешу ожидал этого, и потому страх был не таким сильным, каким мог бы быть, он боялся лишь одного, что его без разбирательств обвинят в предательстве, а это означает самое худшее. В ужасе ожидая, это страшное как проклятие слово – «изменник», он зажмурился, ожидая его, боясь как смертного приговора, но к счастью, к радостному его изумлению, лугаль не произнес его. Лушар с облегчением вздохнул, это оставляло ему надежду на то, что его семью не ждет разорение, позор и всеобщее порицание, а может быть, и он будет еще жив. Единодержец по своему обыкновению, не стал пока решать, что с ним делать, и Шешу по его приказу был спущен в яму, ожидать там своей участи.
Прошло какое-то время и его подняли, чтобы зачитать волю повелителя о лишении его всех званий и наград, и что ему запрещено впредь занимать военные и гражданские должности, но учитывая прежние заслуги, не лишали жизни и свобод, и даже оставили на кормление землю, наследованную от предков. «Что ж, я и сам хотел уже оставить службу, а чиновничьи накидки не по мне. Буду жить трудом земледельца в своем доме с семьей, и никогда уже не покину их». Так думал он с облегченной душой, идя быстрым шагом до родных мест, несмотря на истощение в ногах.
Подходя к дому, он не увидел никого возле него, и даже не слышал никаких звуков. Это его немного насторожило, но зная о болезни дочери, он лишь с сожалением для себя заметил, что должно быть оберег переданный им, не возымел еще своей силы. А как хотелось бы, чтобы она как прежде, выбежала его встретить. Но чем ближе он подходил, тем зловещей казалась эта неживая тишина. Медленно открывая дверь, он теперь боялся чего-то; будто от того, что он затянет время, этого не случится. Но это случилось все равно. В доме он застал только старую рабыню: не услышав шума открываемой двери, она продолжала с усердием прибираться, и только когда он ее окликнул, чтобы расспросить о семье, она подняла голову и, увидев его, скривясь в лице, заревела. Так он узнал, что остался совсем один в этом мире. Сидя над их могилами в доме, ошеломленный, он слышал уже сквозь туман, грустный рассказ рабыни о том, как уходили в мрачную страну Кур его родные. Растирая по запыленному лицу слезы и размазывая их грязью по щекам, старая служанка говорила, время от времени прерывая свое повествование едва сдерживаемым рыданьем:
– Когда до нас дошло твое послание, вместе с вестью о вашей великой победе, господин, маленькая госпожа ожила, словно цветок под первыми лучами. Она стала весела и говорлива, и все только и болтала о вашей скорой встрече, а подарок, который ты ей отправил, хранила как самое дорогое – у своей груди. Она стала больше сидеть и даже пробовала вставать. А госпожа, видя, как она поправляется, тоже повеселела, и говорила мне, что наверно единый бог и вправду так силен, как говорят, раз этот оберег – освященный им, так дивно помогает ее дочери. Так продолжалось несколько дней, пока маленькая госпожа не проснулась однажды посреди ночи исходясь рвотой и не заплакала. Когда же мы подбежали, чтобы помочь, хозяйка стала спрашивать ее: «Что болит?». Она отвечала, у нее все мол, болит.
Мы все делали, чтобы облегчить ее страдание, но ей с каждым днем становилось только хуже, она плакала и все жаловалась, что ее изнутри грызут злые маленькие удугу, и даже лекарь за которым госпожа посылала, не знал, как помочь. Бедная девочка, так страдала и плакала, что мы с госпожой от бессилия сами только рыдали, а она все спрашивала: «Где тятенька? Когда тятя приедет?». Как будто надеялась, что с твоим приездом господин, придет выздоровление. Она так и говорила: «Тятенька прогонит злую черную птицу, он разрубит ее своим большим мечом», а сама угасала как уголек. Так она и умерла, в ожидании тебя с большим мечом. А потом, уже после ее смерти, когда лекарь стал осматривать ее, чтобы понять, отчего она так быстро угасла, он показал нам на бурое пятнышко на ее груди. Все хорошенько, сверив, мы заметили, что оно точно совпадает с тем местом, где она держала твой подарок. Вот тогда то, госпожа, взвыв, начала всех проклинать, а в особенности, да не прогневается на меня всевышний и твоя милость, единого бога и тебя господин. И она сказала, такие нехорошие слова, что страшно даже пересказывать их, что мол, она проклинает: «…вашего изуверского бога, который любит давать надежду, а потом отнимать, получая удовольствие, от людских страданий». И так, плача и проклиная, она вышла, мы же с мужем боясь ее гнева, а еще больше гнева господа, не пошли за ней, а остались дома, помогать лекарю. Ее еще долго было слышно, мы же боялись выходить, чтобы не навлечь гнев на свою голову. Когда крик прекратился, мы с облегчением вздохнули, думая, что она успокоилась, и вскоре вышли, чтобы получить от нее нужные поручения по подготовке похорон, но никак не могли найти ее. Когда же муж заглянул в хлев, он тут же кликнул меня. Я как глянула, меня ужас охватил, там, на власяной веревке висела госпожа. Звуки ударов ее ног о ясли, до сих пор стоят у меня в ушах. Она несчастная, не смогла смириться с мыслью, что поневоле стала причастна к смерти дочери, позволив посланнику передать – «дар несущий смерть». Так она говорила.
Эти, последние слова, пробудили в Шешу какие-то важные подробности похода, на которые ранее, он не обращал внимания. Он ухватился руками за голову и начал раскачиваться, пугая рабыню. Воспоминания вихрем, проносились в голове и, соединяясь в единый образ, наводили на страшные мысли.
– Оберег, молот… Оберег, молот… – Бормотал он, раскачиваясь все сильнее. Пока не сорвался в крик, подскочив на месте. – Колдун! Это все нам воздаяние. Не нарушь, я тогда слово, кто знает, что было бы.
Обеспокоенная служанка, старалась утешить его, думая, что он с горя клевещет на себя. Но он, продолжал:
– Он ведь обещал мне, что девочка моя не будет больше болеть и жена перестанет грустить. И вот моя эрес не болеет больше и жена больше не грустит, и никогда уж больше…, потому, что их нет больше… А если б я сдержал клятву? Свершились ли бы, его пророчество?
Он говорил, а служанка все причитала и плакала, и просила его, не казнить себя напрасным самобичеванием.
– Я б не поднимал молота и не связывал его черную силу оберегом – говорил он. – Не посылал бы эрес оберег для защиты из опасения за нее, и черная сила варварского бога не коснулась бы ее маленького нежного тельца. Выходит, пророчество не сбылось бы? К чему, тогда его слова? Если он знал, что может статься с ним и с его народом, почему допустил этому свершиться? Постигнуть это, моему разуму не под силу…
Он осекся, приходя к какой-то догадке, и холодея от ужаса, прошептал:
– А может… это свершилось бы, как он и обещал. И моя маленькая доченька, моя мышка, была бы жива и выздоровела, и бедная супруга моя, перестала бы тогда грустить и ненавидеть меня. «Слова богов истинны, но неоднозначны» – так он сказал.
И он, скрежеща зубами, зарычал так громко и страшно, что служанка, находившаяся рядом, с перепуга поспешила к выходу.
С тех пор, прошло много времени, а он все не утешиться. Когда-то он пытался что-то изменить и, оставив прошлое позади, начать новую жизнь. И казалось, все уже забылось, и снова забрезжил рассвет, и появилось желание жить, и вот он даже, собирается свататься к богатой вдовушке – смешливой хохотушке, которая своим нравом, могла бы развеселить покойника, а пухленькими телесами, обогреть и успокоить припадочного. И как раз именно тогда, злобно ухмыляясь, явился он: тот, чей истерзанный труп давно растаскали птицы, а останки изъели черви, тот, чьи кости остались белеть где-то там, очень далеко, и череп вечным оскалом улыбается меняющемуся миру, где уже нет места для его племени. Но его дух стоял и скалился ему здесь, сверля его злобой болотных глаз. И он вспомнил, и всегда печальную жену, и страдающую дочь, и, немея от ужаса, повторял вслед за волхвом лишь одно: