Страница 23 из 28
Его, давно нечесаные, свалявшиеся волосы, длинной паклей качались над перекошенной личиной. Не желая больше слушать бред помешавшегося человека, Мэс-э поспешил к выходу, но тот успел подскочить и схватить его за плечи, и заглядывая своими мутными, выступающими из глазниц яблоками ему в глаза, зашептал, не вытирая выступающей слюны изо рта:
– Что, не веришь? Тогда вспомни судьбу воинов, сгинувших под палящими лучами Уту, чьим именем мы клялись. Вспомни о Далла-Дине, поплатившимся за святотатство жизнью и добрым именем. Посмотри на меня.
С трудом освободившись от его жарких объятий, гость бежал, уже не стараясь сохранять достойный вид. А вслед ему неслось:
– Помни! Они придут за тобой! Те, кого ты в своем честолюбии и жажде наживы, уничтожал и мучил, нарушая все законы Ме, лишая их разлагающиеся тела должного уважения! Придут за оплатой! Они придут за всеми нами! И скоро всему наступит конец! Никому не спастись, и ничего уже больше не будет…!
Только выскочив за ворота, Мес-э едва пришедшему в себя от ужаса, удалось выругаться в сторону дома с сумасшедшим, продолжавшим кричать свои пророчества.
7. Воздаяние.
В тиши пустого дома, слышно только собственное дыхание, скрип подминаемого сиденья и биение одинокого сердца. Слышно, как за стеной: кипит, бурлит и клокочет чья-то безмятежная, страстная, бурная, счастливая или не очень, меняющаяся или однообразная, но такая живая – чужая жизнь. Как хотелось ему выйти и присоединиться к ним, чтобы самому почувствовать снова, это дыхание жизни. С тех пор как он остался один среди людей, он прослыл человеком нелюдимым, отшельником и затворником. Да, иногда он не мог думать о чем-то другом и не хотел никого видеть, но это ведь не значит, что он всегда такой. Он был бы рад, если бы кто-нибудь завел с ним разговор, ни о чем, просто так, но так, как разговаривают приятели между собой, делясь новостями и впечатлениями о чем-нибудь житейском, простом, но таком живом. Но он также прекрасно понимал, что этого не будет, и оттого, чувствовал себя еще более одиноким. Поначалу он пытался завязывать с людьми отношения, но не находя понимания, воспалялся, стараясь достучаться, и этим лишь отпугивал их. И чем чаще это случалось, тем меньше людям, шарахающимся от него, хотелось сталкиваться с ним. Вся беда его заключалась в том, что он тянулся к людям, но не мог или не умел с ними общаться, а они не понимали или не желали его понимать. Постепенно дом его, и без того ставший одиноким, окончательно пришел в запустение. Да так быстро, что снаружи выглядел просевшим, черным и заброшенным много поколений назад, и не всякий смельчак отваживался подходить к нему. А он врос в него, и никуда не выходит уже, лишь иногда позволяя пугливым рабам приносить еду и питье, и совсем уж редко прибирать за собой. Вот тогда и пришел к нему он, злорадствуя его горю. И мысль о том, чтобы забыться в новой жизни, забылась сама, поглощенная болью и навязчивыми видениями, усилившимися с вынужденным затворничеством.
Если бы кто-нибудь из тех, кого он считал друзьями, пришел к нему и просто бы погрустил вместе с ним, в дни, когда ему бывало особенно тяжело, он бы мог сказать наверно, что у него есть друзья. Но они приходят, вот так, лишь тогда, когда им что-нибудь нужно от него, чтобы что-то попросить, что-то выведать, и бередят душу. И лишь думы не оставляют его никогда, навевая своими воспоминаниями, его и без того изможденную видениями голову.
Они шли, гонимые страхом перед разгромом. Удивительно, а ведь еще недавно казалось, что ничто не сможет сломить доблестные силы черноголовых, и уж тем более не эти жалкие варварские горстки, не знающие порядка и правил ведения войн. Казалось, развороши это гнездо дикости, и ничто уже не вылупится из него без их дозволения. Вот только гнездо оказалось осиным роем, и теперь разорители сами не рады, что просто прикоснулись к нему. Разворошили так, что уничтожив малую часть его, потеряли свое, и главное, обессилив не могли, не то что искоренять или подчинять, но даже и противостоять кому-либо. Вот и бросили все, даже не подумав о том, что наспех сготовленные к переходу потрепанные войска, это не совсем то, какими полными сил, с полной выкладкой вооружения и продовольствия, большим обозом, с множеством вьючных и колесниц, они пришли сюда. И путь, которым они пришли сюда, был совсем не тот, которым они с изможденными воинами отправились обратно. Если бы он знал, как трудно обремененным плутать по пустыне, не зная даже точно, когда же покажется спасительный островок с прохладным, живительным источником, он ни за что бы, не пошел на этот губительный шаг. Даже зная наверняка, что йаримийские колесницы с их лошадьми растоптали бы их, а дальнобойные луки разили бы их без промаха, и воины, с трудом только избавившись от страшного противника, снова подверглись бы нападению и пали от смертоносных жал. Он предпочел бы, чтобы они встретили смерть, как подобает воинам, в бою и с оружием в руках, а, не изнывая от жары и жажды. Но даже теперь, он утешал себя тем, что приняв трудное решение, спас половину войска. Горькая правда была в том, что он не мог ручаться, что враг придет, но и оставаться, полагаясь на то, что он не нагрянет, было самоубийственно. Вот и шли они под солнцем, обдуваемые жестокими ветрами, не приносящими прохладу, а наоборот выветривающими из них последние силы. Воинам, страдающим от обжигающего солнца, не имеющим достаточных запасов воды, все труднее было объяснить, важность для их самосохранения соблюдения порядка. Умирающих мучительной смертью людей, трудно приучить к порядку. Мучимые жаждой, сгорающие под дланью Уту – разгневанного клятвенной ложью его именем, воины начинали сходить с ума и бросались друг на друга с оружием, и только благодаря верным воинам, получавшим за службу больше воды при ее распределении, удалось утихомирить назревавший мятеж.
Зная, что сначала должен предстать перед лугалем, чтобы отчитаться, и отлично понимая, что за победный, но такой бесславный, завершившийся столь печальным исходом поход, в столице его не ждет ничего хорошего. Лушар чудом дойдя с половиной войск до границ калама, оставив выживших под опекой кингалей и спокойный теперь за их судьбу, спешил домой, где его ждала его маленькая эрес. Он готов был принять любое решение единодержца, но для начала хотел увидеть жену и дочь, быть может, в последний раз. Погнав в сторону дома, он думал повидаться с родными, пока остатки славного войска не добрались до столицы. А затем, упреждая гнев Ур-Забабы, явиться перед ним и объяснить, что всему виной явилась трусость и предательская обособленность колесничих во главе с их старшиной Мес-э, бросивших погибающее войско и не пожелавших обременять свои колесницы лишним грузом, оправдывая это тем, что ни они, ни их животные, не предназначены для перевозки тяжестей. Набравшись душевных сил дома, он примет любую кару, какая полагается ему как человеку возглавлявшему поход, но сделает все, чтобы и виновные понесли заслуженное наказание. Так ему думалось тогда. Но не успел Шешу еще даже узреть стен родного города, как был перехвачен гонцами, сопровождаемых державной стражей, с предписанием срочно явиться в Киш.
Восседая на возвышении, в резном, украшенном драгоценными каменьями кресле, изготовленном лучшими умельцами из кости дивного заморского зверя и благовонного дерева произрастающего где-то далеко у моря, единодержец принял его весьма прохладно. На подступах к нему, стояли грозные стражи и не давали приблизиться ближе, хотя казалось, что хищные животные, сотворенные из золота, итак не дадут подступиться любому со зломыслием, свирепо рыча по-звериному, и громко хлопая крыльями крича по-орлиному. Видя, что кто-то уже доложил правителю о бедственном положении войска, не объяснив при этом всей сути произошедшего, Шешу все понял. Сомнений у него не было, сообщить об этом, мог только, кто-то из его благородных и вельможных соратников. Точнее самых высокочтимых из них. Только они, убежавшие далеко вперед, могли принести известие о заплутавших эштах раньше него, выехавшего впереди войска. Только кого-то из них, за столь печальное известие, в застенках Киша не ожидала пыточная дыба. Слишком много связывало их с государем, так, что даже и он не мог сделать им чего-нибудь худого, без оглядки на их богатейших родителей, и без волнения за свое дальнейшее спокойствие. Зная честолюбивый нрав их старшины, он не перебирал, кто мог, не только спасая свою шкуру, но и пользуясь возможностью возвыситься за счет его оплошности доложить об этом.