Безбилетники

– Радикально, – вздохнул Серый. – Ты, кстати, не слышал, – сейчас многие в Германию едут, на пэ-эм-жэ.

– Не слышал.

– Если есть немецкие корни, то приходишь в посольство, и тебя сразу там оформляют. А в Германии – и работа и жилье бесплатное. Страховка, курсы языка – все за счет государства.

– У меня нет немецких корней.

– И у меня нет. Но это не важно. Нужно просто фамилию в паспорте сменить, и сказать, что ты откуда-то из Поволжья. Кто у них там проверять будет. Мне вот фамилия Шварц нравится.

– Лучше Штирлиц.

– Не. Штирлиц – слишком радикально. Лучше уж Шелленберг.

В коридоре послышались шаги.

– Чашку прячь, – шепнул Том.

Дверь открылась, в нее заглянула медсестра.

– Молодой человек, на выход. В отделении тихий час.

Дверь закрылась. Серый еще раз посмотрел на кружку.

– Ладно, пошел я. Бутылку оставить?

– Забирай. Мне тут даже выпить не с кем, а тебе пригодится. Помянешь еще.

– Ну, бувай! – Серый попрощался и ушел.

Ужин кончился, а Том все сидел на кровати и думал о Ваньке.

Он один такой был на районе, а может, и в городе. Яркий, переполненный жизнью раздолбай, умевший развеселить людей, открытый и добрый с друзьями. И – настоящий жесткий боец в момент опасности, умеющий держать удар.

С Ванькой всегда было одновременно и страшно, и интересно. Он лез в каждую дыру, умело находя на свою и чужие задницы приключения. Однажды он приволок откуда-то обрез с патронами и кучу всяких сопутствующих приправ. А потом теплыми летними вечерами они ходили по району бандой, обвешанные, как красноармейцы, крест-накрест пустыми, в обшарпанной черной краске, пулеметными лентами, и расстреливали уличные фонари. Ни Том, ни Монгол, сколько ни стреляли, – не попали ни разу. А Ванька шмалял феноменально, вырубая девять фонарей из десяти. С громким хлопком они весело разлетались в мелкую стеклянную пыль, через мгновение перегорала дымящаяся вольфрамовая спираль. Иногда они постреливали по окнам общаги и ближайшего завода. Конечно, вскоре этим заинтересовалась милиция. Ваньку никто не сдал, а сам он спрятал свой обрез на крыше одной из девятиэтажек, спустив его на веревке в вентиляционную шахту. И никому не сказал, где. Там, очевидно, он и висит до сих пор.

Ванька жил ярко, будто за троих. Если бы можно было придумать девиз всей его жизни, то это наверное был бы «В каждой мышеловке – бесплатный сыр». По природе своей неугомонный экспериментатор, он первый стал интересоваться химией. Поначалу Ванька потрошил аптечки знакомых в поисках эфедрина или опиатов, а то и просто транквилизаторов. Один за другим его друзья проникались азартом запретных плодов. «Когда родители будут дома? Давай, мы сварим у тебя „черный“! Мы быстро, у нас все с собой. Хочешь вмазаться, – не вопрос». Задумывался Ванька лишь по одному поводу: человек, первым «проставивший» ни разу не коловшегося, берет на себя особый грех. Впрочем, это его не сильно останавливало. Его вообще никогда всерьез ничего не печалило. Его мало заботила чужая жизнь, его никогда не пугала собственная смерть. Он ушел легко, с насмешкой. И не один он. Кот, Покос, Батон, Зюзя, Диныч – друзья Тома уходили из жизни один за одним. Каждый из них был ему близким, почти родным, но самое странное было в том, что все уже привыкли к этим смертям, подспудно ожидая в потоке тревожных новостей очередной обжигающе-близкой трагедии. Будто каждый день кто-то большой и властный крутил невидимый барабан револьвера с одним патроном: сегодня ты, завтра я. Эта странная привычка к смерти притупила боль, стала по-военному странно и страшно привычной. Сами друзья покидали этот мир, будто выходили из комнаты – легко, громко хлопая дверью. Выходили просто и весело, словно шутя, будто их душам было тесно, скучно среди серьезных людей и взрослых обязательных ритуалов. Что бы он сказал каждому, если бы знал, что тот завтра умрет? Наверное, что-то очень важное. Весомое. Без шуток, смеха, без банальностей. Но что? Том не знал.

К вечеру он вышел на улицу и нарвал на клумбе у отделения букет ромашек. Поднялся в отделение терапии и, пройдя длинным темным коридором, тихо подошел к посту. Молоденькая медсестра при свете настольной лампы читала книгу.

Это была не та симпатичная девушка, которую Том видел в лифте. Но ему было скучно.

Держа букет за спиной, он вышел из темноты.

– Сестра, мне плохо.

Девушка оторвала глаза от книги.

– Что случилось?

– У меня болит сердце. – Том театрально схватился за грудь.

– Из какой вы палаты?

– Из самой печальной, Оля. – Он успел прочитать на халате ее имя.

– Вы не из нашего отделения, – ее глаза привыкли к сумеркам. – Идите к себе.

– У нас мне никто не может помочь. Никто не может вылечить мое сердце, ведь его боль проходит только при виде красивой девушки.

– Молодой человек, хватит кривляться! Идите к себе на этаж, – повторила она уже менее настойчиво и даже немного жалобно. – Иначе я позову завотделением.

– Завотделением уже дома, спит. – Широким жестом Том достал из-за спины ромашки и положил их на стол, будто побивая козырным тузом все мелкие карты ненужных слов.

– Ой, ну зачем? – едва скрывая улыбку, Оля как-то устало и обреченно вздохнула.

– Дай мне какую-то банку, я воды наберу, – чувствуя, что цветы произвели впечатление, он небрежно перешел на «ты».

– Ну ладно. В виде исключения, – деловито сказала девушка, и принесла из манипуляционной высокую стеклянную колбу. – Что-то хотели? – она говорила на «вы».

– Я так, поболтать просто. На этаже одни бабушки, а я в палате вообще один остался. Хоть вой.

– Ну ладно, – потеплела медсестра. – Только недолго.

Микшер

Стоял душный безветренный вечер. Пыльная незнакомая улица городской окраины будто вымерла от зноя. Щурясь от солнца, они шагали с Монголом среди утопающих в зелени однообразных кирпичных домиков, всматриваясь в номера домов.

– Тебе с такими хайрами не жарко? – Монгол смахнул с носа каплю пота, с тоской поглядел на давно пересохшее бледно-голубое небо. На нем не было ни облачка.

– Это вместо шапки, – ухмыльнулся Том. – Чтобы голову не напекло.

– А она ничего? – снова спросил Монгол.

– Оля? Не в моем вкусе.

– Это хорошо. Вкус у тебя дурной, значит мне понравится, – одобрительно хохотнул Монгол. – Может, ее на дачу к тебе пригласим?

– Попробуй.

– Я так и не понял, где ты ее нашел?

– В больнице познакомился. Я ж в нейрохирургии две недели провалялся, с конкуссией.

– Это шо такое?

– Сотрясение головного мозга. После похода нашего на Стекляшку.

– А, точно. Мне кто-то рассказывал.

– А чего в гости не зашел?

– Не получалось у меня, – Монгол замялся. – Вначале трубу прорвало… Два дня сантехника ждали. Потом матери помогал, с закрутками… Чайник-то варит?

– Болит иногда. И сверчки в голове звенят. А еще сны снятся такие… Яркие.

– Мы когда со Стекляшки вернулись, то думали, что ты куда-то влево взял, огородами, – сказал Монгол.

– Слева отрезали уже. Я через поле бежал.

– Надо было нам за тобой вернуться.

– А смысл? Люлей мало не бывает. И вы огребли бы. Ты видел, сколько их за нами бежало?

– Видел, – уважительно произнес Монгол. – Ты извини, что я в лазарет не зашел.

– Ладно, забыли. У нас на этаже молодых не было. Ни больных, ни медсестер. Скучно. Ну я как-то вечером цветов нарвал и в терапию на пост подкатил. Про музыку поболтали, про всякое. Так и познакомились. Я, конечно, сказал, что «Ништяки» – лучшая группа в городе.

– Красавец! Это правильно, – усмехнулся Монгол. – Не «Генератор» же какой-то.

Оба засмеялись. «Генератор» была самая старая и профессиональная группа в городе.

– Она вообще в музыке не рубит, – сказал Том. – Приехала откуда-то, здесь жилье снимает.

– Про меня рассказывал?

– Ага. Сказал, что ты лучший барабанщик города, – засмеялся Том. – И сам Лебедь из «Генератора» тебе в подметки не годится.