Мозаика

  Внизу шуршали темные плотные волны листвы. Теплый ветерок удивленно ощупывал мое лицо и нес в себе запах спелых абрикосов. Где-то недалеко хлопали окна. Желтыми хвостами падали звезды. Смеялись люди. Огоньками электрических лампочек продолжалась жизнь.

  Тело требовало движения. Я настроился на полную тягу, превратился в огненный болид и в три секунды слетал до Индии и обратно. Местный ливень чуть было не сбил с курса и промочил носки, но стало легче. Я успокоился.

  Подпираю забор около дома и джентельменски пытаюсь ускорить ход времени. Для нее конечно. До ближайшего автомата минут десять неторопливой ходьбы, а мне не хотелось объяснять свои новые способности.

  На пятой борьба скоротечно прервалась, и я толкнул незапертую дверь нашей радости. В радужном, медленно текущем свете стояла моя любовь, мой Малышонок. Она улыбалась. Я протянул к ней руки, и август принял нас в ласковые, но недолгие объятия.

  Какие-то осколки фраз, словно обрывки маленьких вихрей. Яркие, переливающиеся радужными цветами, невыносимо протяжные без вздоха и летящие, как игольчатый миг - такими были наши дни.

  Знойный полдень. Высокая трава. Холодная вода горной речки. Помидоры с хлебом и маслом. Ласковые руки, мягкие, чуть солоноватые губы. Свежесть вечеров - это лето...

  Мы спешили вперед, крепко сжав наши руки. Мы читали стихи, бродили босиком по теплой, огромной Земле. Она колола нам ступни только что скошенной травой, то укрывала щиколотки слоем мягкой, степной пыли.

  Тугой, огненной спиралью закручивалось время. Что-то неудержимое владело судьбой. Не помня о том, что всякая дорога кончается, мы скачками неслись вперед. Раздвигая пределы отпущенного мира, радостно, по-детски верили в его бесконечность.

  Там вдали казалось еще лучше. Ибо нет лучше ожидания чего-то в тот момент, когда оно стучится к вам в двери. А вы стоите с зажмуренными глазами. И вот начинают говорить, что уже можно их открывать. Новый, яркий мир неожиданно входит в душу, расширяясь границами познанного добра.

  Если бы мир всегда был таким, никто бы не знал, что такое грусть воспоминаний. Но я не знаю, какой этот мир, для меня он не был.

  - Я не могу, - сказал Демон, - не буду мешать и тебе. Он ушел, и с неба широким потоком пролились его слезы. Прощание в дождь, есть разлука навсегда. Кто понял, что он любит, обрел долгую грусть. Кто понял, что он любил, обрел грусть до скончания времен. Что-то ушло, и протянутые руки становились все дальше. Наконец устав, они опустились совсем.

  Малышонок

  - Ты что деляга? Проснись, а то обделаешься. Губенку раскатал. Ну, ты даешь. Забери свое из кошеля. Мне больно надо, по каким бы помойкам не валялось. Меня предки шикарно снабжают.

   Луря пытался встать из положения в аут. Он потихоньку приходил в себя, но видение не отпускало.

  - Ну, ты даешь, - повторила она. - Вроде пень пеньком, а воображение лучше, чем на экране. Твой кошель обобрать можно, только чтоб детективчик из твоей же башки вытянуть. С таким воображением или лечиться или учиться надо. Может бо-ольшим чело-вечиком станешь.

  Я тут как-то смотрела видеокартину... Не всем конечно показывают. Сон не сон, но цепляет. Тоже почти как наяву, но сюжет слабоват. А у тебя ничего, если бы соплей и нюней поменьше, то вообще здорово. Ладно, хоп. Я пошла, проветрюсь, а ты мальчик сиди, не рыпайся. До Столицы, уж так и быть доброшу.

  Леди оказалась на редкость бальной и светской до неприличия. Полностью подчинившись ее несгибаемой воле и умению жить как надо, Луря влачил жалкое, подневольное существование мальчика на побегушках.

  Приходили юные джентльмены с тонкими, пресыщенными губами. На минутки забегали не совсем дозревшие болтушки на посиделках. Мальчик разносил чай для честной компании, представлялся как дальний родственник и помалкивал в тряпочку, памятуя о том, с кем едет.

  А поезд бросало из стороны в сторону на выкрученных поворотах. Когда-то, кто-то решил, что дорога на периферию должна стать в две тысячи километров. Кэмэ не хватало, но вдумчивые и предприимчивые постарались. Зигзаг лег на зигзаг, и веселая карусель среди плоской как стол равнины, быстро наваляла недостающее. Говорят, что кто-то за это дело получил. Но они же не помнят, то ли регалии, то ли просто по морде веником.

  Толстая рожа смотрителя презрительно фыркала при каждой встрече и норовила дать пинка под зад. Опасаясь маячащего заслона, на рожон сердобольная более не лезла. Дни тянулись долго, но Луря жил дальнейшим.

  Однажды, юная леди велела запереть купе и подойти поближе. Она протяжно посмотрела в чистые, голубые Лурины глаза и с неожиданной силой больно-больно впилась в его губы. Луря упал на пол повторно. После чего мадам отхлестала школяра по щекам и заплакала.

  - Тюфяк!

  Опустив руки, сгорбившись, ничего не понимая, тюфяк переваривал случившееся.

  Приближалась столица. Дымили могучие заводы по краям железки. Огромные, призывные лозуноги-речи километрами тянулись за окном. Страна понужала к сотворению нового, волшебного мира. Рассказывала о юбилеях живущих имя-рек. Кумачовыми полотнами выстреливала их помпезные цитаты. То вдруг она же расползалась свалками отходов невообразимой вони и величины.

  Всюду, как отряды бесчисленных муравьев, копошились работники. Своим ежедневно-ударным трудом они осуществляли задуманное: разгребали кучи мусора, чтобы воссоздать новые. В этом бесконечном и неотвратимом брожении сотен миллионов жизней и создавались посадочно-рациональные зерна.

  Был ли труд сей основой страны? Не знаю, во всяком случае, они были ее массой. И труд данной массы, воистину стал трудом для НЕЕ. Ибо при таких масштабах творения, мелкое и личное отметается как пыль, скопившаяся на подоконнике.

  Будто необъятный организм, булькая и квакая, масса жила и плодилась в себе, на собственное благо. Она непрерывно производила новые ценности для внутреннего потребления, во имя внутреннего будущего. Все больше земли обжито и перерыто, все больше ископаемых оказалось извлечено.