Мозаика

  Гордись сынок, ибо далеко не всякий способен прийти сюда и просто встать у штурвального колеса. Море жизни такое коварное. И каждый вечер мне становится жаль уходящий день. Я так мало успел.

  Корабль птицей летит за ним, но время бессердечно, неподвластно мне. Как знать, может тебе оно покорится. Ибо одно я знаю точно. В этом мире, сотканном тонким орнаментом арабеска случайностей, сильному сердцем, нет ничего невозможного.

  Об одном прошу сынок. Береги силы. Береги так, чтобы в нужный момент, в тебе осталось хоть что-то, не съеденное серостью. Помни, путь твой действительно не будет усеян розами. Чем больше ты поймешь в древе жизни, тем горше покажутся его плоды. Так устроен мир, и в этом его оправдание слабым и уверенность сильным.

  А теперь слушай внимательно. Когда-то давным-давно, тогда я еще был таким как ты, мне подарили Надежду. Как видишь, я не потерял ее. Я даже помог ей, и случилось великое. Обретенная кем-то, как слабый росток, передаваемая из сердца в сердце, она выросла и окрепла. Я счастлив, ибо во мне она стала матерью и родилось ее дитя - Вера.

  Теперь тебе будет вдвое труднее и прекраснее. Я отдаю в Дар их обоих. Не порви цепь мой мальчик. Ростки прорастают редко и растут так долго. Помни, ты не один. Иди по жизни смело, и она не разочарует тебя. Ну вот и все. Прощай, мой день окончен.

  - Прощай... - слово-эхо закружилось в быстро темнеющем небе, рассыпалось осколками звезд и наконец затерялось в бесконечности.

  Луря лежал на бетонном полу подвала. Прояснилось. Солнце опустило вечерние косые лучи прямо на Лурино лицо, заставив глаза открыться. Невдалеке, рокотом волн по низким сводам, грохотал чей-то раскатистый храп. Луря встал и, выбравшись из подземных тенет, направился к проходной. В общагу, куда же еще.

  Одиночество

  Прими меня одиночество. Знаком мне облик твой, привычны ласки твои. Как и все впечатлительные натуры, Луря был хронически одинок. Более того, порок сей присущ ему практически с рождения. Мечты Лури грешили сугубой индивидуальностью. Главным героем в них оставался он сам.

  И одиночество дарило мучительное наслаждение. Оно всегда казалось запретным, недосягаемым, а вследствие этого наиболее желанным, необходимым. Лесной ручей разговаривал с ним часами. Языки огня вводили юного героя в глубокий, почти летаргический транс.

  Не зная зачем, Луря размышлял о простейших вещах. Вопросы: что такое камень, как светит лампочка, преследовали его часами. Внутренняя суть вещей казалась непрочитанной сказкой. Ответы немногих, у кого он решался спрашивать, страдали неполнотой и однобокостью, а чаще просто несли чужую язвительность. Мне кажется, в данном отношении, он не совсем нормален, а может обычен, какая тонкость?

  А день на задворках Белокаменной начинался с облаивания. Лаяли все. Глухо гавкали двери. Тиграми рычали водопроводные краны. Грохотала канализация. Соты просыпались, чистили усики, ячейки и готовились к многотрудному рабочему дню.

  Он - этот день откровенно похож на вчерашний. Сон, еда, работа, еда, разыскание масленых заначек, транс, сон. От аванса до получки и опять до аванса, круг вертелся быстро. Болтики и гаечки не замечали, как их подталкивают, как стачивается резьба на смазанных маслицем бочках.

  В обществе свободном от эксплуатации, любой грызун себя прокормит, и что подложить под язык конечно найдется. Можно подкалымить, а то и стопку коробочек стибрить, толкнуть жучкам - перекупщикам, и ваши не пляшут.

  Телок Луря не переносил, брезговал. Толстые и неряшливые, они вызывали в нем чувство чего-то липкого и кисло пахнувшего, похожего на отрыжку переевшего.

  Инстинктивное стремление выделиться, давало двоякий эффект. Лурю били, но уважали. Иногда Правдина почему-то любили сильненькие. С ним бывало считались равные. Его почитали сирые. Он научился льстить легко, непринужденно, одним взглядом. Луря казался тонким, с претензией на интеллектуальность индивидом. Ему даже начистили рожу за интеллигентный вид.

  А в это время, его цыганская часть натуры легко улавливала нити настроений и желаний в любой компании. Он быстро и с наибольшей выгодой для своего "я", подстраивался под какой угодно соус. В начале знакомства оказывался довольно приятен. В середине нагл, как эгоистичный до беспределия друг. В конце его, перешагнув на следующую ступеньку, по-барски равнодушен.

  Народу нравятся кушанья с горчицей. Луря поимел успех. Товарищи делали на него ставки, вокруг постоянно кто-то вертелся. Еще в школе Луря обрел подражателей. Может поэтому, так и не нашлось друзей. Поверхность жизни отсвечивала радостной лысиной бильярдного шара, тщательно скрываемое больное проживало внутри и старалось не вытекать наружу.

  Глазное дно

  Держи примеру, да знай меру. Так говаривали старики, семейные тихони, знающие благое дело. Они тащили домой, что под руку попадалось, в том числе и большую часть кровной получки. Кормили детишек, держали в добром порядке пресловутый женский каблук, и никогда не высовывали лишнего.

  Дурели те, кто помладше - неженатые суслики. Почти ежедневное закладывание быстро ломало хребет организма. Транс становился необходимостью. Постепенно Луря узнавал вещи и поинтереснее.

  Как-то индивид с бегающими, вытаращенными глазами попросил Лурю отойти с ним в сторонку.

  - Кольнуться, не желаешь? - предложил он.

   Еще в школе Луря читал, что где-то там далеко, ОНО есть. Но не сейчас, но не у нас. Газетку тискали по рукам и шушукались. Затем ее отобрал препод.

  Норка, - понял Луря.

  - Тащись сам, - отказался непричастный и делано захохотал. - Я лучше маленькую заложу.

  - Как знаешь, - процедил пучеглазый, - если чо, то подбегай.

   И Луря подошел. Так от скуки, когда заложить ничего не пришлось.

  Мозаика

  Последний август детства ласково обнял наши плечи. Более всего запомнился привкус уходящего счастья. Мы вдруг поняли, как хорошо было еще вчера. Славная, разухабная компания десятого "б". Трескотня звонков. Серый асфальтовый двор старой школы, с единственной скамейкой под тенью платана. Все тело немой страдалицы напрочь покрыто таинствен?ной клинописью - творчеством многих поколений сонных бездельников.