Страница 19 из 38
Вечерело. Быстрые в тайге сумерки полнились прохладой и тишиной. Отдыхающие граждане пошагали в сторону остановки автобуса и своих городских забот. Завтра для них будет понедельником, и плотная духота суеты закружит работой и толкотней буден.
Опустели тропы, разлетелось плотно откушавшее воронье. Брошенные невежественной рукой фантики от конфет попрятались в темных кустах и зажили своей, неведомой человеку жизнью.
Любопытный ветерок неторопливо бродил среди скал и деревьев, на ходу подхватывая обрывки чужих досужих споров, смеха, желаний и запахов. Он связывал их в гирлянды наподобие воздушных шаров, подсовывал, любопытства ради, лесным обитателям, но те, всполошившись, удирали подальше в чащобу.
Сытой июньской зелени хотелось дождя, но тщетно. Отблески яркого, оранжевого заката не сулили ничего хорошего. Завтра солнышку быть в полной силе, а траве и листве жухнуть под его лучами и запасаться терпением. Ну да, не в первый и не в последний раз.
Плохиши шагали по просеке в сторону избы. Им заботы до одного дела. Опосля выходных в избе жору, что в ручье воды. Что не доедено, от того не убудет. Хорошо, когда у других глаза большие, а желудок умеренный.
На полочках в теньке и баночки с тушенкой притулились, и пара банок кильки в томатном соусе. О картошке и разных мучных наполнителях говорить грешно - никогда не переводились. Если под нарами тщательнее пошукать, заначка со сладеньким обнаружится. А чаю? А что чаю - смородиновый лист и ягодка жимолость. От души натешишься. А на голодный желудок... Спасу нет.
Справа наверху у Митры кто-то не спеша щипал струны гитарки. Двинулись на звук без тропы, а под ногами маслят хоть задом ешь. Достали вилки - ножики и в охоту вдарились. Пять шагов - подосиновик, полшага - маховичок, даже белого одного срезали, аж слюни потекли. Так к Митре и выбрались.
На камнях под самой скалой сидел мужичина в одиночестве и выводил трели в пустоту. Глаза глухаря были мечтательно прищурены, рот растянут в дурацкой ухмылке, а мысли витали черт те где. Прозывали мужичка Цыганом, и внешность деляга имел к тому подобающую.
Видавшая виды солдатская шинелька сидела на широких плечах папахою. Феска с кисточкой чудом гнездилась на макушке. А вороные витые волосья чуть блестели прожитым серебром и умудренностью. Средь тонкогубой вычурно-цыганской улыбки подчеркнуто блестела золотая фикса. Рваное трико не скрывало волосатые голени. Освобожденные от калош ступни не мыты по крайней мере пару дней.
- Здорово, Цыган! - уважительно выдохнул Квасец и плюхнулся с ним рядом.
Цыган открыл глаза, окинул троицу равнодушным взором, сразу поставившим все на места. Затем, будто припомнив что веселое, оживился, улыбнулся, преподав на обозрение фиксу, и сказал: - Плохиши? Ну, вот и познакомились.
- А ты откуда знаешь? - спросил не разделяющий Квасцового восхищения Плохиш и демонстративно харкнул сухой слюной в сторону.
-- А на Столбах слухов, как дерьма в мусоропроводе, - ответил Цыган и улыбнулся еще раз великодушно. Настроение у него благостное, а наглости он повидал не в пример нашим друзьям.
Когда война спортсменов с абреками приключилась, был Цыган уже личностью известной. И норов имел крутой, ходы лазал такие, что у других ноги качались. Ему бы в спорт, да вкалывать он не радовался. Уж и приглашали, и зазывали, а ему воля выше радостей прочих. Так и не срослось.
Он в Нарыме, в избе на полатях валялся, а война уже началась. Шум, гам, выстрелы. Наших бьют! - кто-то клич дал. Цыган из избы, а там почесаловка с применением различной дальности вооружений. А откуда у него граната, он и сам не знал. Ну, достал, да и бросить хотел. Чеку выдернул, до пяти сосчитал, а она возьми и разорвись. Чуточка от хозяина отлетела.
Хорошо, учебная оказалась. Руку повредил, морду пришпарил, а живой и с глазами, ногами, руками. В больнице очнулся, с койки встал - уже суд.
- Где взял гранату?! - кричат.
-- В шинели, в правом кармане, - отвечает.
-- А где шинель взял?
-- А в избе, на гвозде висела.
-- А кто ее в избу принес?
-- А я знаю? Много всякого народа в Нарым ходит.
-- Ты из себя идиота не строй! Где взял гранату?!
-- В шинели, - сердешный отвечает.
-- А зачем бросал?!
-- Выкинуть хотел, карман совсем оттянулся. Достал - железяка какая-то. Хотел выкинуть, а она как бабахнет. Еле жив остался.
Через такую несговорчивость Цыган на всю катушку и схлопотал. Семь лет от звонка до звонка оттрубил. Только этим летом и вышел. А молодняк блатной его поначалу не принял, там свои вожаки завелись - Абрек, Угрюмый. Но опять не судьба.
В начале лета поспорил Угрюмый с мужиками, что стойку на руках на краю карниза Деда сделает. Там высота метров тридцать, других к краю подойти - страх берет. А у Угрюмого спор любимый - пять секунд, и бутылка в кармане.
Поспорили. Все как обычно. Знающий народец ладошки в предвкушении потирал. Только ветром его качнуло. И опомниться не успели, как он внизу уже лежал. Ни вскрика, ни всхлипа. Так молча и ушел. Угрюмый, он и был Угрюмый.
-- Цыган, а ты что в одиночестве, со щетками и молоточком под скалой маешь? - Квасец Цыгана вопрошает.
-- Ох, и глазастый ты малый. До добра не доведет. Ну да ладно, я вам вторыми разрешаю.
-- Что разрешаешь? - встрял в разговор Петручио.
-- А наверх посмотри. Видишь, веревочка над нами, на карнизе? Ход тут мой будет и не простой, а потаенный, не каждому салаге по силам. Тут до карниза метра три, а если с него уйдешь, то полками, полками до самого низу. Твои остатки снизу чужие огребать будут. А карнизик и стенка над ним - ух, не простые. Там от одного взгляда вниз в штаны наложить можно. Вот пройду и, считай, шажочек в кармане.