Страница 18 из 21
– Ладно, до свиданья. Пошла я.
Когда она ушла, папа внимательно посмотрел на нас с Людкой:
– Это чё, правда, што ли, вы Мишку-то поколотили?
– Дак он сам наскакивал! Мы его предупреждали, предупреждали… Да и поколотили-то так, чуть-чуть. Врёт она, что вся голова в шишках.
– Х-хэ-х! До чё дожили! Девки парней бьют! В наше время такого не слыхать было.
Папа ничего больше и не сказал, но почему-то было стыдно. Было ощущение, что мы сделали что-то совсем уж нехорошее. Вот так, несколькими словами, папа умел всё поставить на свои места.
В этот год нам с Людкой выделили места в интернате. Учеников старались чередовать: если в прошлом году не давали место, то в следующем давали обязательно. Интернатом служило двухэтажное кирпичное здание дореволюционной постройки. Видимо, раскулачили местного богача. На первом этаже жили девочки, двенадцать человек в одной комнате. Других девчачьих комнат не было. Здание было старое, в нём пахло плесенью, было прохладно, но чисто. За порядком строго следила воспитательница. А ещё нас кормили в специальной комнате. Поваром была бойкая молодая женщина – Валентина Николаева, тёзка первой женщины-космонавта. Она этим очень гордилась, но это не мешало ей время от времени появляться на работе с синяками под глазами. Валентина весело отшучивалась от мужниных синяков. Готовила она лучше, чем тётя Тоня. Вообще, в интернате было гораздо веселее, чем «на квартире». Мне всё нравилось. Эх, и жизнь пошла интересная!
Однажды вечером я лежала в кровати, и мне казалось, что всё куда-то плывёт.
– Люд, чё-то у меня потолок плывёт.
– Ну-ка. У-у-у… Да у тебя температура страшная…
Больше я ничего не помню. Очнулась я дома, долго соображала, пока поняла, что лежу на полатях. Слабость была жуткая.
– Ма-ам!
– Ой, Катенька! Очнулась, слава Богу! – мама быстро забиралась на полати.
– Как я здесь оказалась?
– Дак привезли тебя из Гришанков на лошади, на санях. Без памяти два дня лежала, говорила чего-то непонятное. Медичка наша приходила, сказала, скарлатина у тебя. Таблеток вот дала. А как тебе их давать-то, если ты без памяти лежишь? Вставай-ка, Катенька, потихоньку, иди поешь маленько.
– Не хочу.
– Ну хоть таблетку выпей тогда.
– Таблетку давай.
Я пролежала ещё два или три дня. Перешла на кровать. Слабость не проходила, но температуры не было, и родители решили, что пора в школу. Папа взял в колхозе лошадь, запряжённую в сани-розвальни, в которых толстым слоем лежала солома. Я оделась, папа укутал меня поверх пальто огромным мохнатым тулупом, взял на руки и посадил в сани. Мама вынесла сумку с вещами, и мы поехали. Был солнечный зимний морозный день. Девственно чистый снег блестел на солнце так ярко, что мне до боли слепило глаза.
– Кать! Гляди-ка, заяц бежит!
– Где?
– Да вон, справа, около кустиков, видишь?
– Ага, вижу.
– Не боится, надо же.
На следующий день я потихоньку пошла в школу. Здоровье моё поправилось, зима продолжалась. Совсем недавно в деревнях провели местное радио, по которому сообщались важные местные новости. Например, если мороз превышал сорок два градуса, ранним утром сообщали, что в связи с морозной погодой занятия в школах отменяются.
– Ура!!! Уроков не будет! Пошли домой!
– Ура!!!
– Пошли!
Мы собирались и все вместе, чтобы следить, не обморозился ли кто, шагали в поле – домой! Хохотали и толкались, шли быстро. Мёрзнуть было некогда. Дома было тепло и пахло мамиными шаньгами.
– Ох! Ох! Ох! С ума сошли! С ума сошли! В такой мороз!
– Дак все пошли, мы чё там одни останемся, што ли?
– Господи! Господи! Ну-ка быстро раздевайтесь – и на печь!
– Мам, да мы не замёрзли вовсе!
– Не замёрзли они, конечно! Залазьте на печь, я вам сейчас сала гусиного принесу.
У мамы в запасе всегда было топлёное гусиное сало. Она применяла его как при ожогах, так и при обморожениях. И надо сказать, довольно эффективно получалось. Однажды старшая сестра Зоя рассказывала, как у неё загорелись волосы, уложенные на затылке в тугой узел. А волосами сестрицу Бог не обидел. Она тогда работала на свиноферме, ей было лет четырнадцать-пятнадцать. Они с подругой дежурили в ночную. Сторож, Вася Загребало, топил печь. Печь была колхозная, следили за ней плохо, и были в ней большие щели. Зоя легла вздремнуть около печки, и волосы на затылке у неё вспыхнули, как порох. Четырнадцатилетняя девчонка среди ночи в слезах от страха и боли пришла домой. Мама с причитаниями облила ей жжёный затылок гусиным салом, а потом регулярно обновляла смазку. Через неделю от раны не осталось и следа.
И вот теперь мама залезла к нам на печь и обмазала нам салом мордашки и руки.
Мы отогрелись, поели домашней пищи. А на следующее утро в пять подъём! В шесть выход на улицу в чёрную звёздную морозную ночь. И отчаянно засыпающий организм. И мамины вздохи за спиной…
Мороз ночью злее, чем днём, при солнце. Дыхание перехватывает сразу, особенно после сна. Нос и рот закрываем шалью. Дыхание от этого поднимается вверх. Через минуту ресницы покрываются инеем, начинают слипаться. А вся шаль на лице и вокруг лица покрывается куржаком. Тишина, даже собаки не лают в такой мороз. И только мы добровольно скрипим валенками по ночному зимнему полю под яркими звёздами.
В этот год Николай женился. Это было как гром среди ясного неба. Мама лелеяла мечту женить единственного сына совсем не так. Она хотела, чтобы это была девушка из местных, ну из соседней деревни в крайнем случае, из приличной семьи. Да чтобы со сватовством, да со свадебкой, да как полагается у добрых-то людей… А вместо этого Николай без предупреждения привёз несовершеннолетнюю беременную девицу и объявил, что это его жена и теперь она будет жить с нами, а Николай поедет доучиваться. Для мамы это было хуже, чем нож в спину. У неё своих четыре девки, а тут ещё пятую привезли, да ещё беременную. Мама была просто раздавлена и придавлена. Приветствовать такой брак она, конечно, никак не могла. Нина оказалась девушкой с характером, да ещё и бесприданницей. Теперь мама с папой должны были обувать и одевать ещё и её. И одевали. Продали мясо и купили ей зимнее пальто, потом осеннее, обувку, какую полагается. Не в силах выносить всё это спокойно, мама изливала душу соседкам. Они с сочувствием выслушивали, а потом философски подытоживали:
– Да-а-а… Издалека вёз, да тот же навоз.
Ну, наконец-то весна! Мощным гулом прошёл ледоход по Болгуринке, сошла большая вода, и мы стали ходить из школы домой каждый день. В этом году мама купила нам с Людкой ярко-красные плащи из кожзама. Плащи громко скрипели при каждом движении, а внутри у нас всё скукоживалось от этого скрипа. Через неделю мучений мы заявили маме, что ни за что больше не наденем эти плащи. Мама сначала удивилась и не поверила. Ей-то как раз нравилось, что плащи такие яркие и скрипучие. Но мы были непреклонны и переоделись в старые. Тогда мама сдалась, не переставая удивляться. Продала наши плащи деревенским модницам, а нам купила обыкновенные, прорезиненные. В них тогда все ходили.
В самую грязную пору нас, всю школу, выстроили на линейку на улице. Анна Фёдоровна громовым голосом стыдила нас за грязную обувь, рассказывала, что надо уважать труд уборщиц, выбирала самых нерях и выводила их перед строем. В их число попал Шурка Оралов. Это был тихий, высокий, бледный парень в плохой одежде. Все знали, что он из многодетной семьи. Детей у них было семь или восемь. Родители выпивали. Поэтому Шурка стоял перед строем не в школьной форме, а в старом пиджаке с худым локтем. Анна Фёдоровна громила его с пылом и жаром, а Шурка сутулился, закрывал дыру на локте рукой и что-то невнятно отвечал. Тогда я впервые в жизни поняла, что учитель может быть не прав. До этого я даже мысли такой не допускала. Анна Фёдоровна прекрасно всё знала, а стыдила Шурку перед всей школой. Года через два Шурка умер от туберкулёза. Я не заметила, чтобы родители сильно убивались с горя.