Конечно, это не любовь

Вернее, сначала она решила, что увидела его труп, и только коснувшись его ледяного, со скользкой кожей запястья поняла, что он все-таки жив — пульс прощупывался, но слабо.

Шерлок лежал на тонком коврике, не то спортивном, не то туристическом. На нем не было привычного пиджака, а рубашка посерела от пота и грязи, рукава ее были не закатаны, а порваны. Он лежал без движения, в луже собственной рвоты, его глаза были закрыты, рот чуть приоткрылся, и даже в неясном свете губы выделялись неестественным синеватым отливом.

Майкрофт упал рядом с Гермионой на колени и положил руку ему на шею, сосчитал пульс, посмотрел зрачки. Повинуясь его требовательному жесту, Гермиона отодвинулась, давая ему возможность внимательно осмотреть Шерлока. Он делал то, чего она не могла делать, парализованая ужасом — готовился оказывать первую помощь, спокойно и решительно. Но вдруг он отстранился, сунул было руку в карман за телефоном, но передумал.

— Ты дочь врачей, — сказал он, — можешь привести его в чувство?

Гермиона стиснула зубы — разумеется, было глупо надеяться, что Майкрофт окажется сведущим в медицине. Она достала палочку, направила ее в лицо Шерлоку — но заклинание не использовала. В прошлый раз он основательно подготовился, подобрал антидот, рассчитал дозу. Сейчас же этого не было — даже не присматриваясь, Гермиона насчитала возле его лежанки шесть пустых шприцев и ни одного полного.

— Нужно забрать его отсюда, — сказала Гермиона. — Держись за меня.

Майкрофт наклонился, подобрал все использованные шприцы и ампулы и положил руку Гермионе на плечо. Она взяла Шерлока за руку и аппарировала к себе в квартиру, переместила Шерлока на диван, поставила рядом укрепляющее, кроветворное и, на всякий случай, рвотное зелья, а потом все-таки произнесла:

— Энервейт!

Шерлок задрожал всем телом, его лицо исказилось, по вискам потек пот, но он все-таки открыл глаза, и Гермиона не узнала их — зрачки превратились в крошечные бусинки, белки покраснели, а вместо обычного ясного выражения было что-то тупое, безвольное и очень мучительное. Он застонал и снова закрыл глаза.

Ему нужно было в больницу, немедленно.

Майкрофт словно прочитал ее мысли и резко сказал:

— Даже не думай о том, чтобы везти его в больницу. Ты уничтожишь его.

Он отошел куда-то к книжным полкам и более не принимал никакого участия в спасении брата. Гермиона зажмурилась, тяжело выдохнула и напомнила себе: «Ты сможешь».

Майкрофт был прав, с репутацией наркомана Шерлоку будет непросто строить карьеру, учиться и просто жить. В Мунго его не примут, а Гермиона фактически объявит себя нарушителем Статуса о Секретности, притащив его туда.

Нужно было вытаскивать его своими силами. Немного поколебавшись, она приобняла его за плечи, подняла его голову и влила флакончик рвотного. Что бы он в себя ни закачал, следовало как можно быстрее избавиться от этой дряни. Решив, что эмоции будут позднее, она трансфигурировала тазик из смятого листа. Рвотное подействовало почти сразу, и Гермиона едва еудержала бьющегося в судорогах друга — его выворачивало кровью и желчью, похоже, перед началом эксперимента он не удосужился даже поесть. Зелье действовало долго, но надежно — спустя пятнадцать минут все, что можно было вывести таким способом, было выведено. Гермиона снова привела Шерлока в чувство и спросила как можно четче:

— Что ты принял?

— Не помню, — прошептал Шерлок и опять отключился.

Гермиона приманила к себе флакончик кроветворного, очистила тазик и решительно рассекла вену Шерлоку на правой руке. Маггловский врач так не поступил бы, но она могла в короткий срок восстановить почти любую кровопотерю, поэтому отворить кровь было самым разумным решением. Гермиона подождала пять минут и залечила рану, влила в рот Шерлоку зелье и начала считать пульс на левой руке. Сначала он был медленным, настолько медленным, что Гермиона начала стучать зубами от страха и проклинать себя за средневековые методы лечения, но постепенно начал ускоряться и выровнялся. Лицо Шерлока посветлело, кожа приобрела более здоровый оттенок, но губы все еще оставались нездорово-синими, а дыхание — едва различимым. К тому же, его, судя по всему, начало колотить не то от нервного напряжения, не то от холода.

Позднее Гермиона пришла к выводу, что это была самая долгая и страшная ночь в ее жизни, даже страшнее ночи битвы за Хогвартс. На ее руках практически умирал друг. Наступившее вроде бы улучшение сменилось страшными судорогами и припадком, близким к эпилептическому — Шерлок вырывался, стонал, на губах у него выступила желтоватая пена. Когда припадок закончился, Шерлок снова впал в жуткое коматозное состояние, и только беспрестанный «Энервейт» заставлял его на короткие мгновения приходить в себя. Укрепляющее зелье почти не оказало эффекта — оно было слишком слабым, а больше лечить Шерлока было нечем.

Майкрофт ничего не говорил, стоял возле книжных полок, и Гермиона не видела, что он делает. В какой-то момент она вообще забыла о его существовании.

Чтобы хоть как-то согреть Шерлока, она наколдовала несколько сосудов с безопасным огнем и обложила его ими как грелками.

За окном начало светать, когда ему стало немного лучше. Его дыхание выровнялось, губы посветлели, а зрачки начали слабо, но все-таки реагировать на свет.

— Шесть различных препаратов, — подал голос Майкрофт, когда Гермиона устало села на пол возле дивана — впервые Шерлок не потерял сознание, а заснул.

— Что? — вяло спросила она. Ей казалось, что она вообще никогда больше не сможет испытывать никаких эмоций.

— Шесть препаратов он принял. Как минимум. Я не мог оказать помощь, поэтому изучил, насколько это было возможно, шприцы и сверился с некоторыми из твоих медицинских справочников.

Гермиона кивнула. Это было логично, она даже перестала бы злиться на Майкрофта после этих слов, если бы еще могла на него злиться.

А он сложил шприцы на столе, закрыл книгу, подошел к дивану и вгляделся в лицо младшего брата. Похоже, ему тоже было очень страшно.

Гермиона не застала пробуждения Шерлока — что бы ни происходило, она должна была сегодня отправиться в Чехию, она подписала контракт и дала слово. Поэтому переместила его вместе с Майкрофтом домой к последнему и вернулась обратно. Бездумно прибралась, уничтожила все следы ночной борьбы за жизнь Шерлока, совершенно машинально приняла душ и так же машинально, ровно в полдень, воспользовалась международным порт-ключом.

А на следующий день, уже после того, как она обустроилась (все также на автомате) в новой квартире и вышла на улицу, к ней подошел незнакомый мужчина и протянул конверт без подписи. Гермиона вскрыла его и прочла короткое:

«Он выжил. Спасибо. М.Х».

Конечно, это не любовь. Глава 13

Лондон ничуть не изменился. Он был таким же неряшливым, раздражал постоянной стройкой и толпой людей, но это радовало. Шерлок шел по набережной Темзы, поглядывал на дурацкий «Глаз», перекрывший вид на Парламент, и чувствовал себя бесконечно довольным жизнью. Он наконец-то был дома.

Последние три года оказались для него непростыми. Сначала на протяжении нескольких месяцев он, одержимый идеей закончить хогвартское расследование, раз за разом погружал себя в наркотический сон, с каждым разом пробуя все более сильные препараты, идя на опасные эксперименты по их скрещиваю — проводил лабораторные работы в собственных венах. Чаще всего ему хватало мозгов предварительно тщательно рассчитать все возможные эффекты и последствия и заготовить препараты-антагонисты, который могли бы быстро снять отравление. Но были случаи, когда ярость на бессилие собственного ума и воображения заставляла его забыть о предосторожностях.

Осознание того, что он совершает ошибку за ошибкой, накрыло его внезапно, когда он с трудом пережил очередной заход. Изучая список веществ, которые он собственноручно закачал в себя, он почувствовал невероятное отвращение. Он, Шерлок Холмс, человек с блестящим умом, способный видеть людей насквозь, превратился в жалкого наркомана, живущего от дозы к дозе, от видения к видению. И, что отвратительнее всего, об этом знали как минимум два человека — Майкрофт и Гермиона. Сейчас, по прошествии двух лет, он, пожалуй, готов был признать, что они делали все возможное, чтобы спасти его, но тогда пришел в бешенство. Неужели ему мало было унижения в собственных глазах, чтобы добавлять к этому сочувствие со стороны посторонних? Он ненавидел сочувствие во всех формах, но особенно — в такой, когда оно смешивается с жалостью и презрением, а сверху щедро приправляется «братской» или «дружеской» заботой и потоками нравоучений.