Н.Р.П

– Помню-помню, – с грустью вздохнула Катрин. – Помню, как вчера. Ну да не будем о грустном, жизнь продолжается, так сказать. Ирония судьбы. Ты ведь даже его и не застал, а я успокаиваю тебя так, как он когда-то меня. Помню, давно, когда я ещё секретарём по политчасти была на заводе, рабочие в шестом цеху из-за повышения цен на мясо и молоко решили стачку устроить. Лента встала, все детали на конвейере, сидят и пишут петицию в ОбКом, понимаешь ли. «Письмо турецкому султану», чтоб их… Я сижу в кабинете, у самой глаза по пятаку, в бухгалтерии говорят, что премиальных нет, вошь на аркане. Думаю, то ли мне в ГорКом звонить, то ли в милицию, чтоб мотоциклетки прислали. А сама уже заявление пишу, заранее. Распекут ведь меня, всё, сливайте воду. «Недоглядела, недостаточно объяснила, довела до предела, закрутила, забила…» И тут дверь открывается и заходит твой дед, а он только как лет пять назад из лагеря вышел. Говорит: «Я с обеда, Катюх. Я что-то пропустил?» Сама к нему, в слезах, плачу навзрыд, воздуха глотаю, а сказать ничего не могу. Он как крикнул на меня: «Охолонись, дура! Сейчас решу!». И пошёл к ним.

– И не побоялся?

– Ни капельки. Твой дед был очень смелый. Я тебе не скажу, что он им там передал, тебе рано ещё такие слова знать. Но вот через час, после перекура конвейер запустился, а управление завода ещё меня грамотой наградило. Вот так!

– А деда?

– А деда не наградили, внучек. Дед был «неблагонадёжным», так ведь? – голос бабушки громом прорезал пространство помойки. – Дед наш, когда ему всё это обнаружили, на кровати лежал, кровью исходил. А я бегала, то в милицию, то в товарищества, то на завод, характеристики собирала, чтоб в санаторий, курорт какой-нибудь до операции его отправить. Помнишь твою, Кать?

– Галина, давай не будем…

– Будем, сука! Ещё как будем! Сидишь тут, в баке, разглагольствуешь, какой хороший человек был мой муж, царствие ему Небесное! Ишь ты! Дима, а я тебе что сказала? «Не общаться с кем попало!» Придём домой, выпорю как сидорову козу!

Мадам Чаепитие захохотала, и я впервые за долгое время услышал от неё нездоровый, властный смех:

– Учишь своего барчука принципам? «Не общайся с кем попало», на-адо же! А если ты такая принципиальная оказалась, что ж ты тогда свой партийный билет сдала? А, комсомолка?

И тут впервые за очень долгое время я увидел, как бабушка разговаривает спокойно:

– Все сдавали, и я сдала.

– Я не сдала! – крикнула бомжиха Катрин.

– Ну и где ты теперь, блядюка, – ответила бабушка.

***

Ничто не вечно, никто не вечен. С годами всё, кажущееся неразрушимым, сыплется, крошится, превращается в труху и прах. И уже видно, бетон на надгробии деда, омываемый бесчисленными дождями, посыпался, обнажая гравий; как мох и какая-то въедливая плесень обступила огранку с левого нижнего угла, и сколько бы ты ни пытался оттереть, придать холодной поверхности какую-то благообразную форму, природа всегда забирает своё. Сколько ни коси травы, сколько ни подрубай корни и не подливай яда, молодые побеги и стволики орешника прорастают тут и там, всем своим видом крича каждому взмаху тяпкой и топора, что жизнь не кончается.

Каждый год меня тащили на могилу деда, чтобы я в очередной раз поглядел на то, что потерял, даже ещё не родившись. Если есть Олимп, значит, где-то внизу должен быть Аид. Мы бы не узнали о чёрном цвете, если бы не разместили напротив него белый. И если мой отец, ушедший из семьи, когда мне было около года, был для воспитывавших меня женщин самим воплощением зла, то образ деда, отца, примерного мужа для бабушки, напротив, являл собой идеал, к которому я должен стремиться.

Когда я делал что-то, требующее в глазах моей семьи моральной оценки, мне всегда рисовалась некая шкала, градация, система координат, по которой я двигал мой поступок. Слово «эгоист» значило, что я сделал что-то плохое, но не требующее серьёзного наказания. «Свинья неблагодарная» – это степень, за которую мне должно уже быть очень и очень стыдно. Когда мой поступок превышал все космические пределы аморального поведения, мне говорили: «Ты как твой отец.» После этого мне полагалось падать на колени и биться в судорожном припадке, доказывая всему миру и моей семье, что я – не он и никогда им не буду. Напротив, крайней степенью похвалы считалось «вылитый дед», как будто бы я никогда не мог и не должен был быть собой, постоянно сверяя себя с людьми, которых толком-то в жизни и не знал. Фраза «видел бы тебя сейчас дед» была очень пластичной и зависела от контекста ситуации, а уж в гробу дед переворачивался столько раз, что, подруби ты к нему динамо, можно было бы запитать электричеством целый Сперанск. И вот, в годовщину его смерти наша семья стояла у изголовья памятника моего деда Жени, и он смотрел на нас из-под чёрных как смоль бровей успокаивающим взглядом, всё понимая и всем всё давно простив.

И я стоял и думал, облокотившись на оградку, глядел на буквы его и моей фамилии, выведенные чёрной краской. Моей потому, что когда мне стукнуло четыре года, фамилию отца сменили на девичью фамилию мамы. Преподнесли это мне, как и положено, с таким тоном, будто бы как минимум одна глобальная проблема человечества решена, и, раз у деда есть наследник, продолжатель рода, то мне, как хранителю династии, предстоит эту фамилию не опозорить. И ведь правда, я нёс эту фамилию гордо, как знамя, потому что было бы одно дело, если б только моя семья воспевала деда как героя. Нет, культ моего мёртвого дедушки пропитал каждый кирпич, каждую песчинку моего двора. Все, кого я видел на улице, кого встречал в душных кислых подъездах, видели не меня, а внука «того самого» человека; почтальонша, приносящая бабушке пенсию раз в месяц, уже накушавшийся где-то под лавочкой Лаваш, ПодайПатрон или Мадам Чаепитие – все наперебой вспоминали истории из прошлого деда так, будто бы всё в этом мире доброе, светлое, разумное и вечное было связано только с ним. Бабушку во дворе боялись, деда – уважали. А как не уважать человека, который привёз из тюрьмы истрёпанный блокнотик, исписанный цитатами из прочитанной им в лагерной библиотеке книг. Его житейская мудрость была для всех неисчерпаемой, а собрания его друзей в нашем тесном подвальчике были вовсе не беспробудным алкоголизмом; скорее, это был очередной съезд философского кружка, где сильные мира сего решали за тех, кто остался на кухне, все проблемы современности. Мама восхищалась своим отцом; её сестра, моя крёстная, его просто боготворила, и только бабушка смела иногда говорить про него всякие гадости, но и то, с каждым годом делала это всё реже и реже, ибо с годами вспоминается только хорошее.

Что же оставалось мне, наследнику великого пращура? Я стоял, принурив голову и думал о том, что, дедушка, и вправду был великим, раз спустя многие годы после смерти его могила не зарастает сорняками, не превратилась в холм. Какой жгучий след оставил тот в сердцах других; словно комета, пронёсся, въелся в душу каждого знавшего его человека. И значит это, что дед не умер, что в могиле только кости и трухлявый гроб, а сам он жив, жив отражением в каждом, жив и говорит с нами своими мыслями из уст других людей. Но только вот беда, что все эти мысли сказали до него давным-давно другие, а деду только и оставалось, что записать их в тюремный блокнот. А мог ведь и не записать.

А может, когда-то грозный ПодайПатрон глядел, будучи ещё маленьким, как дед умело вертит гаечным ключом, и мечтал так же, как я утром, подойти к нему и пожать руку, но всё никак не решался, и робко уводил взгляд. И, может, сегодня он вспомнит какой-нибудь дельный дедов совет и наконец-таки починит свой Москвич, сядет в него и умчит вдаль, оставляя глубокие борозды от шин в дворовой грязи. Мне рисовалось, как он едет на дачу, или в родную деревню, да хоть к чёрту на рога, но едет!

И действительно, когда мы вернулись домой, оранжевого Москвича во дворе уже не было.

***

Тик. Так. Тик. Так. Громче. Тише. Громче. Тише. Секундная стрелка гильотиной разрезала время, чеканя свой жестокий шаг. Лето наступало, выламывало оконную раму, и за ней, сквозь незамазанные щели доносились ещё слышные резонирующие звуки оживлённого дворика. Мать гладила бельё в гостиной и смотрела вместе с бабушкой телевизор, я же, как впрочем и всегда, воровато выглядывал в окно, считая минуты, пока я смогу выйти во двор поиграть с ребятами.