Страница 13 из 73
Приближалась зима. Ночи стали холодными. Из-за оврага нетнет да слышался пока еще дрожащий, но уже грозный вой подросших волчат. Черт стал готовиться к зиме. Под крыльцом он вырыл глубокую нору, которая неожиданно соединилась с подпольем. Черт не мог предвидеть выгоды этой неожиданности. Конечно, зимой в подполье было теплее, но главное преимущество заключалось в другом. О нем он узнал в середине зимы, когда с кормежкой стало совсем худо.
Волки — волчица и трое молодых — наткнулись на собачьи следы неподалеку от дома деда Григория. Кровь на снегу говорила, что собака сыта, что ей посчастливилось поймать зайца. Это еще больше возбудило изголодавшихся волков, и они пошли к дому. Не чуя страшного человечьего запаха, осмелевшая волчица улеглась прямо на крыльце, а молодые сгрудились у норы, откуда доносилось собачье рычание, но лезть в нору не спешили.
Осада длилась день и ночь. Наконец один из молодых не выдержал, полез в нору. Нора была узкая, только-только протиснуться. И пока волк двигался вперед, Черт стоял на ровном полу, оскалив зубы и ощетинившись. Лаз норы находился на уровне его морды. И как только показалась голова волка, Черт вцепился в нее. Сопротивляться или повернуть назад волк не мог. Остальные сняли осаду и ушли в сторону центральной усадьбы колхоза, где вскоре молодые погибли от картечи чабанов, когда попытались через крышу забраться в кошару. Легко раненной волчице удалось скрыться в лесу.
Через несколько дней Черт встретил ее след, усталый, неровный, и пошел было по нему, готовый покончить со всем волчьим семейством разом, но накатил снежный заряд февральской беспощадной метели, закрутило, завыло. От преследования пришлось отказаться. Черт забился под низко опущенные ветки ели, а как только метель кончилась, заспешил к дому.
В феврале Иван Григорьевич стал готовиться на пенсию. Просили его еще поработать, но что-то защемило в груди, затревожили воспоминаниями детства бессонные ночи. И все… Не могли отговорить ни жена, ни дети, ни даже внуки — засобирался… хоть не надолго, хоть на весну и лето… А как только оформил документы, стал укладываться. Понимал — не время. Рано! Весна только-только развесила сосульки по крышам, однако не мог уже — поехал.
В дороге в душном купе ему все представлялось, будто сидит он у раскрытой дверцы печурки, а оттуда пышет жаром, и глаза невозможно отвести от малиновых углей, над которыми невесомо носятся отсветы былого пламени… Это видение не отпускало его до самой центральной усадьбы колхоза, и только здесь он опомнился. Ведь там, в заколоченном доме, и дров, поди, нет, и печь развалена, да и есть ли он, дом, — неизвестно.
Оставив чемоданы и рюкзак в приемной, Иван Григорьевич зашел к председателю колхоза. Тот его узнал сразу. Усадил в кресло, расспросил, посетовал, что не предупредил о приезде, пригласил к себе в дом.
Неудобно стеснять человека, а куда денешься? Оно, конечно, можно было поискать односельчан, не отказали бы пустить переночевать, но председатель был настойчив, да и Иван Григорьевич не сильно упирался, втайне надеясь на дальнейшую помощь.
Дом у председателя добротный. Из красного кирпича. Четыре комнаты, кухня. На полу паласы, на стенах ковры. Хозяйка, дородная, красивая женщина с украинским напевным говорком, заставила стол всевозможными яствами. Не обошлось и без графинчика.
Иван Григорьевич, разомлевший в тепле после дальней дороги, после всех треволнений, слушал председателя колхоза, который рад был свежему человеку.
— Деньги теперь у нас есть, Иван Григорьевич, — говорил он и рубил ладонью воздух. — Есть! И немалые. Строить надо и строить много. А опять же — материалов нету. Где взять? Вот ты, дорогой товарищ, из самой Москвы, в главке работал или в министерстве, скажешь, нет дефицитных стройматериалов, не хватает… Так? Правильно я говорю? — И, не дожидаясь ответа, отвечал сам: — Так! Да и фондов нет, — делал удивленное лицо и восклицал: — Фондов нет? Нет, брат, шалишь. Все у нас есть. И все достать можно. Все! За деньги… За наличные. Только бьют за это потом сильно. А строить надо…
— Уже били? — Чтобы как-то поддержать разговор, спросил Иван Григорьевич, мучительно вспоминая отчество председателя.
— Били и больно, — председатель замолчал, и хозяйка, с тревогой поглядывая на него, заговорила:
— Та не надо об этом. То ли другого разговора нет у вас? О хате поговорите. Как это вы, Иван Григорьевич, одни жить будете? Туда ж теперь ни дороги, ни тропочки…
— Мне бы только добраться, а там я устроюсь как-нибудь. Председатель вскинул голову.
— Лошадей дам. На санях утречком по морозцу напрямки пройдете. Да я сам завтра соберусь. Гляну, как что… — Не обращая внимания на укоризненные взгляды жены, он налил еще по рюмке и, подняв свою, сказал с тяжелым вздохом: — Зря порушили деревню. Эх, зря! — поставил пустую рюмку на стол, отодвинул ее и начал говорить с горечью: — Может, где-то тесно деревням, может они где-то неперспективные, а у нас наоборот. Ведь шутка сказать — двенадцать километров до центральной усадьбы, а в других местах и того больше. Каждый день трактора туда, каждый день трактора оттуда. Каждый день — людей туда, каждый день — оттуда. Какие-никакие выпаса остались, скот уже туда не погонишь, а если летний лагерь сделал, опять — доярок двенадцать километров туда да двенадцать обратно, да два раза в день… Продукция наша и набегает по стоимости. И потом — была там бригада. Бригадир за все отвечал, за всем смотрел. С него и спросить можно было. А теперь что? Когда-никогда выберешься, а там уже и поля плохо вспаханы и обработаны наспех… Не на глазах, так не на глазах. А на переселение денег сколько ухлопали?! И что оказалось?! Стронули человека с места, он и поехал, поехал, да не на центральную усадьбу, а где получше — в город или поближе к нему. Из деревни Петровка, из вашей деревни, не остановились на центральной усадьбе шестьдесят девять человек. И не какие-то там… — лучшие работники, которые знают — место им всегда и везде найдется. Иван Кайгородов — кузнец. Во всей округе такого нет. Говорю, куда ты-то? А он: «Без кузнеца даже ракеты не строятся». Вот и возьми. Мария Сидоренко — доярка. Лучшая в колхозе. «Пойду, — говорит, — хоть в уборщицы, хоть дворником, зато в городе…» Эх! Наделали мы делов с переселением. Долго оно нам аукаться будет… Никакие эти деревни неперспективные, это мы — руководители такие… — Председатель опустил голову на грудь и задумался, потом, словно очнувшись, сказал дрогнувшим голосом: — Дом ваш пес стережет. Насмерть стоит. Люди от деревни отступились, а он живет. Один…
К полудню солнце пригрело совсем по-весеннему. Вылезший из подполья Черт сел на крылечке, щуря глаза. Потом принялся азартно выискивать в шерсти блох, но вскоре притомился, прилег, вытянувшись на верхней ступеньке крыльца. Он блаженствовал, он чувствовал себя в полнейшей безопасности, как когда-то давным-давно при людях.
Солнце нагрело один бок, и он, полусонный, кряхтя от удовольствия, перекатился, подставляя второй. А потом вообще самым бессовестным образом перевернулся на спину, открыв беззащитный живот. Голова его свесилась с крыльца, но он не встал, не переменил позы, так его разморило. И вдруг открыл глаза, навострил уши, лег на живот, подобрал лапы и напрягся. Растревоживший его звук не повторялся. Однако беспечность домашней собаки, чувствующей за своей спиной хозяина с ружьем, прошла.
Черт пролежал напрягшись довольно долго, и звук, наконец, повторился. Теперь Черт узнал его. Это был короткий волчий крик, призыв. Призыв одинокого зверя. Черт бросился к лесу. Кое-где наст подтаял и не держал его. Поэтому к опушке Черт добрался изрядно запыхавшись. Но злобный взгляд, поднявшаяся на шее и спине шерсть — все говорило о том, что он готов к бою. Наконец он уловил какое-то движение между деревьями. В сумерках было плохо видно, но Черт узнал волчицу. Дороги их все-таки сошлись.