Лунь

– Понимаю, Владимир Александрович, – кивнула студентка, воспрянув духом. – Спасибо, что Вы на моей стороне. Я Вам очень признательна.

– Еще бы! Еще бы я был на иной стороне. Я на стороне правды, даже если дело труба. Знаешь, что я подумал?

– Что? – девушка улыбнулась, и разбитая губа заболела от натяжения кожи.

– Я подумал, что ты им сегодня так дала прикурить, что они тебя, наверное, и побаиваться станут. Или, того и гляди, вообще переведутся в другой институт.

Не удержавшись, оба прыснули смехом. У Лены отлегло от сердца, словно неподъемный камень кто-то сдвинул с груди и освободил ее, стиснутую, почти задушенную. Даже дышать стало легче, хотелось расправить плечи, подняться и идти навстречу жизни, какой бы они ни была.

Искренность и добродушие Владимира Александровича, этого пожилого и очень чудаковатого человека со странной, но подкупающей манерой говорить, вдохновляла Лену уже не первый год. Как много раз она сидела в этом кабинете и беседовала с ним о чем-нибудь! Сколько полезных советов он ей дал, сколько раз помогал разобраться в себе, найти силы жить следующий день. Выслушав его, хотелось бороться. Бороться с кем угодно и сколько угодно – столько появлялось энергии внутри нее, что она больше ничего не страшилась, и ничто не могло ее остановить.

Владимиру Александровичу Лена полюбилась сразу. Едва директор увидел ее на первом курсе, когда вызвал к себе из-за конфликта с преподавателем, он понял – в этой девушке нет и не может быть ничего дурного. Хватило единожды заглянуть ей в глаза, чтобы увидеть в них совершенную неспособность ко злу.

Иногда директор вспоминал тот день, когда первокурсница Елена Лунева впервые вошла в его кабинет – маленькая, испуганная, потерянная, но в изгибе губ, в дугах бровей и глазных впадинах таилась невидимая сила, готовая разразиться бурей, если потребуется.

Ее хотелось приласкать без промедлений, прижать к груди и спросить: ну, что у тебя случилось, девочка ты моя? Владимир Александрович почти не удержался и уже собирался так ее и спросить, но вместо этого прочистил горло. После минуты разговора ему стало ясно, что девушка ни в чем не виновата, а инициатор конфликта – сам преподаватель, выставляющий себя жертвой. Директору тогда мгновенно захотелось наказать любого, кто обидел и в будущем обидит это беззащитное существо. Лена сидела перед ним, сжавшись и ожидая худшего. Но он сказал ей: «Мне все понятно, исключительно понятно. Иди, деточка, и ничего не бойся. Я на твоей стороне в этом вопросе. Все уладим».

Потом было еще много бесед, иногда и вовсе без повода, в ходе которых Владимир Александрович еще лучше узнал Лену и еще сильнее к ней привязывался. Она знала об этой привязанности, но никогда не пользовалась ей в корыстных целях. Директор понимал это и любил ее еще больше – за честность, прямолинейность, искренность, доброе сердце и неиспорченный ум. Лена и сама полюбила Владимира Александровича. Он стал для нее почти единственным человеком, с которым можно поговорить по душам, от которого не ждешь подвоха.

Сегодня Лена в очередной раз покидала кабинет директора с чистым сердцем и легкой душой. То и дело она теряла веру в лучшее, но стоило послушать Владимира Александровича хотя бы десять минут – и не нужен был никакой психолог. Его странная речь и манера выражения поначалу казались Лене забавными, а теперь стали такими родными, что хотелось слышать их как можно чаще. После этих бесед жизнь становилась сносной. Даже мысли о том, как усложнились отношений с коллективом с сегодняшнего дня, как тяжело ей будет предстоящие несколько месяцев – последние несколько месяцев! – тяжелее, чем раньше, все эти мысли не лишали воодушевления. «Посмотрим, кто кого, посмотрим!» – говорила она себе и усмехалась.

Лена не жалела о случившемся, хотя это усложнило ее и без того нелегкую жизнь. Оказывается, всегда есть, куда хуже – надо только постараться. Вика и Кристина считались самыми популярными девушками на курсе, по совместительству лучшими подругами и, что самое главное, самыми ядовитыми гадюками, которых Лена встречала в жизни. Почему-то обе они, ухоженные и не знающие никаких проблем, сразу же невзлюбили Лену и избрали ее козлом отпущения.

Месяц за месяцем девушка лишь словесно реагировала на их поначалу несмелые издевки, грубо огрызалась или колко отвечала с целью унизить. Но вскоре Вика и Кристина вошли во вкус настолько, что потеряли чувство меры, а вся остальная группа просто наблюдала за происходящим и посмеивалась. Никому и в голову не приходило заступиться за Лену. Однако также никому и в голову не приходило, что рано или поздно Лена постоит за себя сама.

Подруги привыкли к тому, что издевательства сходят им с рук, и постепенно повышали планку, развлекая и себя, и группу. Жизнь Лены сложилась так, что провокаторы получали безграничный простор для издевок, каждая из которых задевала за живое. Иногда, когда им не хватало уже известных фактов об одногруппнице из неблагополучной семьи, они специально вынюхивали что-нибудь новенькое, чтобы состряпать очередную злую шутку на потеху всем.

К несчастью, остановить этот процесс не могли даже преподаватели. Без устали они осаждали ядовитых подруг, проводили беседы, старались вразумить, воззвать к совести, но вскоре поняли, что совести у этих девушек вовсе не имеется – родители не позаботились. Исключать их тоже было не за что. Лене приходилось терпеть. Но с этого момента придется как никогда плотно стиснуть зубы. Последние несколько месяцев – и все. Все закончится. Закончится навсегда.

«Навсегда», – думала Лена, покидая корпус института на легких ногах, словно плыла по воздуху. Она улыбалась и тут же морщилась от боли в разбитой губе, кутаясь в старое тонкое пальто и прижимая к шее истрепанный временем вязаный шарф.

Она поступила в институт своим умом, без связей, без денег, без чьей-либо помощи. На бюджете ей не пришлось заплатить ни за одну сессию. Просто повезло – директор оказался совестливым человеком старой закалки, взяток не переносил, да и коллектив содержал соответствующий. Но если преподаватели здесь были по большому счету прекрасные, то на счет студентов подобного сказать было нельзя. Девушка только и мечтала поскорее вырваться из серпентария, где каждый сам за себя и заведомо презирает всех остальных, даже не желая узнать человека чуть лучше; где над понятиями дружбы, уважения и взаимопомощи только смеются, считая их рудиментами прошлого века.

Девушка размышляла обо всем этом, глядя на свои ноги, перешагивающие лужу за лужей. Подтаявший за сегодня снег вместе с жидкой грязью струился тонкими ручейками, стекая в коллекторы. Небо волновалось сине-серой рябью, из-за которой изредка выглядывало блеклое зимнее солнце. Дело шло к вечеру, темнело стремительно.

Лена двигалась по направлению к школе, анализируя сегодняшний день. Владимир Александрович, вне всяких сомнений, прав. «Исключительно прав, грандиозно прав!» – подумалось Лене, и она улыбнулась, позабыв о губе. Ранка лопнула и засочилась кровью, но это было сущим пустяком в сравнении с тем, какие травмы получили обидчицы. Девушка достала из сумки салфетку и приложила ко рту. Не так уж часто она улыбалась, и оттого сейчас было так обидно: когда действительно хочется улыбнуться широко, от всей души, то не можешь, не можешь из-за какой-то разбитой губы.

«Ладно, – подумала Лена, – на самом деле все не так уж плохо. По крайней мере, пока существует солнце и Владимир Александрович. Будет еще лучше, если эти двое действительно начнут опасаться меня. Это решит хотя бы одну из моих проблем. А если нет, если снова начнут бить по самому слабому, если будут провоцировать, то… то придется терпеть так, как еще никогда не терпела. Либо реагировать исключительно словесно. Осталось немного, и надо держаться изо всех сил. Они будут заинтересованы в моем исключении, будут играть на моей вспыльчивости, но…»

Вообще-то Лена никого и никогда прежде не била. Не в ее стиле было решать проблему физическим насилием. Оттого Владимир Александрович был шокирован случившимся. Да и Лене, честно говоря, все еще не верилось в то, что она натворила. Все было как в тумане, и это пугало ее. Неужели вспышки гнева могут лишать рассудка? Подобного с ней еще не бывало. Хотя в ее жизни помимо этих двух гадюк было много такого, что могло бы разозлить.