Перемена погоды

что напрягает нейроны и жилы,

что огрустняет стареющий ум.

Память – невидимый список событий,

как картотека промчавшихся лет

или словарик измятый, побитый,

не содержащий уж точный ответ.

Память – запасник, где ролики, кадры,

или блокнот с именами людей,

схемы былого, где пряники, ядра,

смета с покупками чувств и вещей.

Память – могильник времён и мечтаний,

склеп из умерших, погибших, живых,

склад для простреленных крыльев, желаний,

будто бытовка, чердак для былых.

Память – подвал, где прохладно и сыро,

где консервация в красках любых,

ворох из клубней и баночки с жиром,

и где замок от голодных, чужих.

Память – раёк, где бывает уютно,

будто в постели, у речки ничьей,

или сам ад среди шторма, в каюте,

иль инквизиция в сто палачей.

Память – отстойник и свалка отходов,

будто обломки в овальном саду,

части в округлой ограде, обводе,

что догниют в равнодушном гробу…

Zinc

В стальных коробах убиенные парни,

отдавшие жизни за чью-то страну,

за чьи-то идеи и дачные арки,

майоров, не знающих боль и вину.

Пеналы запрятали школьников прежних.

Несут самолёты изрезанный брак -

худых, насвинцованных, каменных лежней.

Они, как летучий тюремный барак.

Ребята могли изменить всю планету

строками, сохою, ключом, молотком!

Но выдало лето в Кабул по билету.

И вот они схожи с густым молоком.

Любой источает покой, единенье,

чей искренний подвиг Геракла затмил!

Любому воздастся от власти забвенье,

бесплатная яма, сокрытие жил…

С таким я лечу, угодивши под крышку.

Он пахнет славянством и порохом, сном.

Взираю на тьму, очертанья парнишки.

Я – узник, букашка в краю неродном.

Заместо наград пулевые сплетенья,

а в кружке желудка – белёсый пакет,

несущий кому-то дурман и забвенье,

кому-то богатство на тысячу лет.

Герой упакован в железные стенки,

в металл без огранки, обшивки и проб,

который обжал нежурчащие венки.

От Родины памятник – цинковый гроб.

Шлюшатина

Уста проститутки, как алые слизни.

Измятые космы, как сено в буран.

Они придают только факт дешевизны,

какую захочет лишь драный баран.

Понурые глазки, ленивые жесты.

Нательные тряпки, как дачный халат.

Не важны ей судьбы, задверные вести.

Внутри неё яма, беспутство и ад.

Над плотью бессильны укоры, вериги.

Моральные скрепы разжаты давно.

Опорой столу – все уставы и книги.

Рассвет её вновь причащает вином.

Широкие взгляды её к окруженью

видны из-за щёлок опухших очей,

что в долгом похмелье, бездумном блужденьи.

Мадам восседает без дел и речей.

Потасканный образ тупой потаскухи,

украшенной синими бланшами, хной.

И к ней подлетают барыги и мухи,

учуяв доступность, родной перегной.

Деваха какого-то затхлого сорта,

табачно, гашишно и винно смердит.

Наверное, были десятки абортов

и парочка выбл*дков дома сидит…

Она из сиротского дома, приюта?

Иль как к ней относится выведший род?

Пожалуй, останусь в бордельной каюте,

ведь всё же я хуже, чем весь этот сброд…

Бандюган

Худая поганка с больным залипаньем,

высоко-горбатая, будто бы столб,

мозолит моё золотое вниманье,

что ценно на сотни каратов и проб.

Он в тёртых штанинах посмертного цвета,

в кольчужной накидке из шерсти густой

взирает на город в последствиях лета

и чешет щетину – чудной сухостой.

Пронырливый вид и хитрющие очи,

и лисий, шакалий иль волчий оскал,

что дурь и опасность окраине прочат,

создав содрогание жил и накал.

Суставы-шарниры дурных механизмов,

готовых к боксёрству, погоне, броску,

давно характерны сему организму,