Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 24 из 29



подвластному борзо-дурному виску.

Горчичные пальцы в табачных ожогах,

а выше узоры размытых чернил,

шныряют в рисунках молчащего Бога,

что синью подплечно, нагрудно застыл.

Заядлая дурость, тюремные нравы.

Осанка, как срущий, сутулый кобель.

Смотря на вечерние, мирные главы,

двуглазьем хмельным ищет слабую цель…

Флегматичка

В тебе вековые страданья,

шипы сильно колющих роз,

мозоли и сыпь от стираний

текущих, безрадостных слёз.

Укрылась бронёй из цинизма

и старческих, твёрдых одежд

от бед и тоски реализма,

смыкая овальчики вежд.

Молчишь, озираясь печально,

спаяв в полуалых местах

свой орган природный, оральный -

всю прорезь уставшего рта.

Сурова осенне и мутно,

всё-всё заражая тоской,

держа желчь, обиды за грудью,

за чёрной амбарной доской.

За дверью сарая кручины

и закром из сплина, досад,

имеющих суть и причины,

что вечно с тобою, как ад.

А скорби, хандра и тревога

горчат в поцелуях всегда.

Бессветна в манерах и слоге,

на живость, улыбку скудна.

Довольна интимом нечастым.

Нырнула в прочтенья и жир.

Ты делаешь тусклым, несчастным

не только меня, а весь мир!

Невидимый арендный договор с Богом

Сдавая в аренду куски тишины

и нами добытые блага и пищу,

Господь наблюдает из свет-темноты

за тем, как мы счастье и истину ищем.

Снимая планету на срок среди лет,

мы платим своим настроеньем и жизнью,

деньгами, чтоб чаще смотреть на рассвет,

на голых, на грустных, больных и нечистых.

Даруемся сутью в обмен на обмен,

на страсти и сытость, покой и удобства,

рожая себе поколенья для смен,

вложив в них красоты, надежды, уродства.

Мы в доме – уборщики и повара,



участники радостных, смертных процессий,

ремонтники, коль наступает пора,

примеры новейших и стареньких версий…

Мы верим устоям на вид и на слух.

Но акт не подписан, и нет сего акта.

И наш договор расторгается вдруг

с одной стороны и в известном порядке…

Предки времён СССР

Остывшие предки из всех географий

глядят на нас с целых, упавших крестов,

с гранита и мрамора, и с фотографий,

с забытых, священных и малых постов.

Иные с кассет нам поют о величьи

и радостно смотрят из книг, кинолент,

и выглядят здраво, разумно, прилично,

в сегодняшний мир привнося милый свет.

Сияют военно-рабочею славой,

мечтою и ясностью, чёткостью мер,

шагая походкою гордой и бравой,

даря достижения, мудрость, пример.

Взирают на смог, на бордели, киоски,

дома-Вавилоны, людей-продавцов,

на хижины, грязь, золотые повозки,

на нас, на потомков: лентяев, лжецов…

Что-то чужое, за гранью дверей

Вжимаясь всё глужбе под сладкие стоны,

впиваясь в уста, просочившийся пот,

суясь в розоватость иль карие схроны,

вживляя свою оголённую плоть,

внедряясь в сырую и топкую мякоть,

входя ль в соразмерный и тёмный чехол,

взбивая филе и приятную слякоть,

вставляясь в местечки, в имеемый пол,

вбивая набухшее тельце в суть норки,

стыкуясь с ответной и влажной средой,

вносясь, будто ветер в проёмчик и щёлку,

пыряя сей образ раздетый, святой,

вводясь всё напористей, ниже, легчаю,

целуя лобком иль вгоняясь в кольцо,

я движусь, сочусь и стону, и кончаю,

опять представляя иное лицо…

Бабья корысть

– С тобою улучшу дурной генофонд,

сварливость сменю на весёлость и ясность.

А в детях, вобравших наследственный код,

появятся силы и ум, и прекрасность.

Твоим рычагом разожму я тиски,

и племя не будет слабеющим, зыбким.

Я срежу клеймо безызвестной тоски

серпом твоей милой и чистой улыбки.