Страница 41 из 42
Канаяма не мог дышать. Его трясло. Хотелось кинуться вперёд и придушить паршивца.
— Он просто хочет побольше денег, Накадзама-сан, вот и устроил представление, — упёрся рогом Иясу.
Годжо расхохотался, запрокинув голову назад. А потом резко поднялся на ноги, убрав руки в карманы кашемирового пальто. Улыбка стала безумной. Блеск в глазах диким. Он посмотрел на Канаяму так, будто тот ползущее под его ногами насекомое, которое можно раздавить нехитрым движением ботинка. Даже усилий прилагать не придётся.
— Я уже сказал господину Накадзаме, что деньги меня не интересуют. Абсолютно. Если поползновения в сторону меня и моих близких продолжатся, то я так ославлю всех здесь присутствующих, втяну в такой грандиозный скандал, что вся страна будет говорить о нём несколько месяцев, а вспоминать годы. Втопчу вашу репутацию в грязь, побужу общественность засунуть свои длинные носы в грязное бельё не только вашего семейства. Шоу будет долгим, ярким и с многообещающими последствиями. Насчёт своей репутации я не боюсь, — Годжо повернулся к Канаяме. — Не надо было её трогать. Не надо было её бить.
На секунду тому показалось, что спятивший мальчишка шагнул вперёд, чтобы ударить. Налететь, снести смертоносным ураганом из кулаков. Иясу даже отпрянул. Но Годжо стоял на месте, смотря на него холодно.
— Не стоит горячиться, Годжо-сан, — сказал Накадзима. — Я гарантирую, что ни вас, ни госпожу Куран, ни людей, с вами обоими связанных, больше не тронут. Ни я, ни этот сукин сын, ни его прихвостни.
— Я вам очень благодарен, Накадзима-сан, — сказал Годжо, повернувшись к господину.
— А теперь идите с миром. И надеюсь, больше не свидимся, — Накадзима посмотрел на молодого человека.
Тот поклонился и взял направление в сторону выхода.
— Я желаю, чтобы с тобой были так же нежны, как и ты со мной, ублюдок, — прошептал Годжо, проходя мимо Иясу.
Тот стоял, застывший, будто каменный идол, которого только что покинули все почитатели. И не будет у него больше ни жрецов, ни подношений, на алтаря, ни жизни.
В коридоре послышалось весёлое насвистывание Годжо Сатору.
***
Дедушка как-то раз сказал маленькой внучке, что вода в море такая солёная, потому что киты плачут. Был ли у них повод лить слёзы, крошка Сакура не знала. Но зато уже взрослая помнила, как плакала косатка в том теперь далёком, подёрнутом дымкой воспоминании. Там, на каменистом берегу.
От самоубийства, совершенно настоящего, потому что доктор Куран думала о нём с отстранённым хладнокровием, оценивая с медицинской точки зрения тот или иной способ ухода из жизни, Сакуру спас холодный рационализм и природное упрямство пройти всё до конца. А потом и кот, которого она забрала с собой. Он долгое время бежал след в след за чемоданом на колёсах. Сакура не могла его прогнать. Даже когда села в такси и отъехала на каких-то жалких пять метров, попросила водителя остановиться, открыла дверь машины и запустила настырное животное.
Он потёрся чёрным, тёплым телом о её ноги, обвивая лодыжки хвостом. Сакура вздрогнула, посмотрев вниз.
— Да не собираюсь я вены резать, — сказала она, посмотрев на опаску, которая лежала на керамической поверхности раковины.
Сакура не настолько отчаялась. Она ведь всего лишь хотела искупаться. Немного полежать в горячей воде. А мысли занесли её дальше положенного. Это даже не крысиные бега по лабиринту потаённых страхов и желаний разума. Сакура знала людей, которые подобно тем же крысам, желают жить. Даже могут сожрать собственных хвост или сородичей, цепляясь за существование. Сакура понимала истоки такого поведения, но в некоторой степени испытывала циничное отвращение. Не могла она поступить и по-самурайски. Не то чтобы духу не хватит — смысла не видела. В смерти вообще его было мало.
От очередной попытки впасть в пучину новой порции мрачных образов спас звонок в дверь. Сакура подскочила, когда услышала надрывный звук. Звонок был старый. Он будто бы прокашлялся, выплёвывая наружу пыль и паутину. Пришлось выключить воду и пройти к двери. Матовое стекло и шторка из плотной ткани, больше похожей на египетский пергамент, не сильно скрывали очертания силуэта, стоящего за дверью. Сакура шла на ватных ногах. Обхватила ручку холодными пальцами и открыла.
На пороге стоял Годжо, в пол оборота наблюдая за творящейся далеко на море игрой дневного света под матовым однородным небом. Повернулся к Сакуре медленно и улыбнулся.
— Пустишь?
Сакура смотрела на него долго, прежде чем отступить назад и сказать тихое «входи».
Она ничего не спрашивала.
Он ничего не говорил.
Всю ночь. Молча. Рядом. Кожа к коже. Губы к губам. Дыхание горячее, сбивчивое. Сердцебиение быстрое, кровь по телу жадно гоняющее.
А потом рассвет прокрался в комнату первыми робкими лучами, борясь с сумерками уходящей на покой ночи. Пол и стены заливал молочно-голубоватый свет, выхватывая острые плечи и ключицы Сакуры, её бледную кожу.
Сатору лежал на спине, накрытый по пояс одеялом. Подтянутый, жилистый, красивый. И смотрел на Сакуру, что сидела напротив, из-под ресниц. Она обхватила плечи руками, одну ногу убрала под себя, а вторую коленкой прижала к упругой груди. Глядела на него, чуть наклонив голову вбок. Её лицо не выражало абсолютно никаких эмоций, кроме спокойной нежности, больше напоминающей умиротворение.
Сатору знал, что Сакура слушала. Даже отсюда, она слушала антрацитовый океан.
Да, не только море. А именно океан.
Сегодня всё было иначе. Медленно, тягуче, трепетно. В эту близость было вложено куда больше чувств, нежели эмоций.
Сатору протянул ей руку. Сакура легко, как вода, перетекла из своего положения поближе к нему. Вытянулась в полный рост. Годжо потёрся о её плечо подбородком.
— И давно ты забыл, что такое бритва? — спросила Сакура, всё-таки решив прокомментировать щетину на обычно гладко выбритом лице.
— Дня три назад, — протянул Сатору и потёрся о её плечо ещё раз.
Он тогда вернулся из офиса Накадзимы и долго сидел на диване в гостиной, пока сумерки за окном не начали сгущаться, и квартира не погрузилась в полумрак.
— Я слишком долго думал, ехать к тебе или нет, — признался Сатору.
— Целых три дня?
— Представь себе. Решил, что выставишь за порог, если явлюсь.
— Но тебя это не остановило.
— Как видишь — нет.
Сакура провела пальцами по его щекам и подбородку.
— Если мешает, побреюсь, — улыбнулся Сатору.
— Немного непривычно, — сказала Сакура. — У меня нет бритвенного станка.
— Куплю, — отозвался Сатору.
— Но есть клинковая бритва, — Сакура чуть приподнялась на локте, заглядывая в глаза Годжо.
— Я не умею ей пользоваться, — признался он.
— Зато я умею.
Годжо удивлённо вскинул брови и просиял.
— Стесняюсь спросить, в каких местах вы ей орудуете, госпожа Куран.
Сакура ткнула его под бок. Годжо тихо рассмеялся.
— Дедушку брила часто, особенно в последние годы. Он был довольно продвинутым стариком, но насчёт бритья имел какой-то особый пунктик.
— Интересно, — Годжо потёр себя под подбородком. — Можно попробовать.
— Да ладно, лучше правда купить станок и не мучиться, — сказала Сакура.
— Нет, давай ты меня побреешь этой штукой.
Сакура закатила глаза, понимая, что зря подала Годжо эту идею.
***
Лезвие аккуратно скользнуло вверх по шее к подбородку, оставляя за собой гладко выбритую кожу. Клинковая бритва. Властительница вендетты и ярчайший представитель прошлых столетий, коим пользовались обычные цирюльники, сейчас плавно двигалась по его вымазанной в пене для бритья щеке. Вещица капризная, особого внимания и сноровки требующая. Стоит руке чуть дрогнуть или неуверенно пройтись вверх, как бритва с открытым лезвием вскроет тонкую кожу.
Хорошо хоть Сакура не предложила самурайский клинок для ритуального самоубийства.
Сакура провела бритвой по щеке, затем легко смахнула с лезвия пену и вновь вернулась к шее. У Годжо она действительно красивая: длинная, сильная, с прожилками и перекатывающимися под кожей мышцами, с идеальными линиями сухожилий. Адамово яблоко дергалось всякий раз, когда Сатору глотал горькую слюну и чувствовал холодное лезвие. Ладонь Сакуры уверенно лежала у него на лбу, заставляя откинуть голову назад. Длинные пальцы зарылись в светлую челку.