Страна не для него

– Я думаю, будет здорово, если сегодня мы посмотрим на цветение сакуры и отдохнем в онсэне, а завтра побродим по Никко, здесь много всего интересного, – так расписывал планы на эти выходные Гин Хасегава, а Кицуне и Акума просто захлебывались от восторга.

– Недаром же говорят: «Не говори «великолепно», пока не увидишь Никко», – сказал кто-то из них.

– А Мартин мне говорит: «Не говори «фу», пока не попробуешь», – сказал Курт с детской непосредственностью. – Иначе бы я никогда к вашей еде не привык.

Акума, Гин и Кицуне лишь молча переглянулись.

Дядя и тетя Гина Хасегавы очень радушно встретили племянника и его гостей, даже несмотря на то, что их усадьба была переполнена постояльцами, за которыми нужен был глаз да глаз. Дядя Гина тоже оказался добродушным здоровенным детиной, созданным как раз для того, чтобы вкалывать на горячих источниках. Теперь-то понятно, в кого староста такой огромный и простецкий!

– Я сам позабочусь о своих гостях. Не беспокойтесь, пожалуйста! – сказал Гин дяде и тете и отпустил их по своим делам, а гостей загнал в вылизанную до блеска васицу, которая оказалась его комнатой, и заставил переодеться в кимоно, чтобы в полной мере насладиться прелестью выходных по-японски. – Для тебя у меня тоже кое-что найдется, – сказал Гин Курту, вынув из раздвижного шкафа черное кимоно с красным набивным узором. – Я носил его в школе, но теперь оно мне маловато. Однако тебе, думаю, будет в самый раз.

– Да не стоит! – запротестовал тот, то ли чего-то испугавшись, то ли смутившись, то ли все вместе сразу. – Я же не японец…

– Ничего. Мы привыкли, что иностранцы носят традиционную японскую одежду.

– Но вы же шотландские килты не носите!

– Так про шотландцев и аниме не рисуют, – вмешался Акума. – Такое ощущение, что иностранцы насмотрятся наших мультиков, а потом прут сюда пачками и строят из себя японцев. Раздевайся, пожалуйста!

Курта раздели по пояс. Джинсы он, раскрасневшись до кончиков ушей, пообещал снять после того, как его облачат в кимоно. Итак, в три пары рук, будто Курт был каким-то принцем, на его тонкое бледное тело надели сначала белое нижнее кимоно, а потом черное с красным набивным рисунком, которое идеально правильно запахнули и повязали оби (*пояс для кимоно).

– У тебя такая белая кожа… – заметил Кицуне, сравнив свои смуглые руки с белой, как снег, кожей Курта, сквозь которую проглядывали голубые вены. – Если бы ты был гейшей, тебе бы даже не пришлось наносить пудру.

– Что ты несешь?! – шарахнулся Курт, совершенно красный от стыда.

– Не дергайся! – пихнул его Акума и, взяв в руки гребень, заставил сесть на пол. – Думаю, прическа типа дзиин тебе будет к лицу, – сказал он, придирчиво рассматривая длинные пряди цвета вороного крыла, а потом пристроился со спины.

– Эй, хватит! – возмущался опозоренный Курт, когда Акума начал его расчесывать. – Что за дочки-матери?..

– Мы делаем тебя похожим на японца, дурак, чтобы ты меньше бросался в глаза постояльцам! У тебя с детства такие волосы? Они чернее ночи!

– Да, у нас у всех такие, – смущенно пробурчал Курт, смиренно притихнув. – И у Мартина, и у папы, и у дедушки…

– И глаза у тебя черные, как ягоды спелой смородины. Мне всегда казалось, что европейцы светловолосые и голубоглазые.

– Да необязательно. Мы вполне себе разноцветные.

Итак, всеобщими усилиями Курта превратили в прекрасного бледнолицего юношу в роскошном кимоно и с аккуратно собранным на затылке пучком черных волос, оставшиеся пряди которых красиво и щедро струились вниз по стройной спине. Короче, зря Гин, Акума и Кицуне рассчитывали, что постояльцы не будут обращать на него внимания. В новом облике Курта в глаза бросалось уже то, что из-под кимоно у него торчали кеды и джинсы, которые он наотрез отказывался снять, ссылаясь на то, что не намерен расхаживать по Никко в халате и трусах.

Поэтому за чайным столиком он извинился за то, что не может сидеть в традиционной японской позе, и вальяжно скрестил ноги по-турецки.

– Когда в гейзер-то полезем? – поинтересовался он, пока Гин наводил чай по всем правилам.

– Сначала чай.

– Я не хочу его пить. Вы, должно быть, сумасшедшие, раз пьете эту гадость литрами.

По плавно разлившемуся в васицу красноречивому молчанию Курт понял, что ляпнул что-то не то.

– Эй-эй, я не имел в виду, что вы сумасшедшие! – переполошился он и начал неловко исправлять свою оплошность. – Это выражение такое! Выражает крайнюю степень удивления и вовсе не означает, что кто-то на кого-то думает, что он сумасшедший! Правда!

Когда Курт закончил, под конец совсем объятый паникой, Кицуне тихо засмеялся и поучительно изрек:

– Поэтому в Японии ценится умение молчать.

– Понял, не дурак… – горько вздохнул Курт и виновато опустил голову.

Глядя на них, Гин испытал то же чувство, что и Акума, который лицезрел на первом их совместном обеде, как неудачник Митсюзаки поучает неуравновешенного гайдзина, а тот его беспрекословно слушается. Староста был удивлен, но в то же время искренне рад.

– Ну что, итадакимас? – таким образом решил реабилитироваться Курт, когда чай был разлит, а парни взяли в руки крошечные чашки, наполненные горьким напитком.

Снова раздалось это неловкое молчание. Все трое японцев не смогли с собой совладать и уставились на иностранца немного осуждающе – за весь день он их уже порядком достал.

– Что, опять облоханился? – прошептал Курт, снова заливаясь краской.

– Заткнись и пей чай! – гаркнул на него Акума, и Курт послушно приник губами к чашке, а потом от стыда выпил еще три.

А после чаепития, когда уже почти стемнело, Гин потащил своих гостей в прекрасный сад своего дяди, чтобы полюбоваться цветением то ли сливы, то ли вишни, потому что первая уже осыпалась, а вторая только начинала распускаться. Там уже было полно постояльцев, и свободных местечек практически не осталось. Тогда Гин на правах племянника хозяина усадьбы отвел гостей на террасу, что находилась в саду камней, разделенном от фруктового сада маленьким ручейком и перекинутым через него мостиком. Оттуда вид на деревья был нисколько не хуже.

– Как приятно позабыть обо всех тревогах и полюбоваться цветением деревьев в свете надвигающейся весенней ночи, – сказал Гин, когда все устроились поудобнее.

После этих слов наступило гробовое молчание. Курт, еще не отошедший от своего грандиозного фиаско за чаепитием, целых пять минут не решался вставить ни слова и просто смотрел на одухотворенные лица своих одногруппников, застывшие в странной улыбке и такие безмятежные в свете угасающего дня и китайских фонариков.

– Че делаем-то? – поинтересовался он осторожно, когда терпеть эту пытку стало уже невмоготу.

– Любуемся цветением деревьев, так что, пожалуйста, помолчи, – чуть резковато утолил его любопытство Акума.

– На что тут любоваться-то? – не унимался Курт. – Деревья, как деревья. Подумаешь, расцвели. Через пару дней облетят и станут голыми, как нога гоблина.

– Тогда я сейчас же украшу одно из них твоим болтающимся на веревке трупом!

– Да молчу-молчу! Зачем так психовать из-за каких-то деревьев?

Поняв, что дело это гиблое – мешать японцам молча пялиться на деревья, как даунам, – Курт оставил одногруппников в покое и вытянул из кармана джинсов телефон. «Мартину написать, что ли. Он наверняка волнуется», – решился было он, но Кицуне, сидевший рядом, мягко и осторожно вытянул телефон из его рук.

– Что, в телефоне тоже сидеть нельзя? – опешил Курт.

– Нет.

– И что, просто так пялиться на деревья и ничего не делать?

– Именно.

– И как долго?

– Ну, хотя бы час.

Курт закатил глаза и со словами: «Разбудите меня, когда закончите», – завалился на бок прямо на прохладной террасе. С минуту царила гробовая шокированная тишина, а потом раздался вопль Акумы – не потому, что он был возмущен поведением Сото, а потому, что сам никогда не любил сидеть часами и пялиться в одну точку, как идиот: