Наваждение

Эта фраза привела его почему-то к мысли о Людочке. К тому, что он уже готов и к встрече с ней, и к отношениям, которых она так хотела. И что она – такая бедненькая, а он чурбан и сволочь, и, вообще, обидел ее. И теперь просто обязан как-то реабилитироваться перед ней. Максим даже остановился: «Точно. Вперед, Гарецкий. Тебя ждут». Он повернул к двенадцатиэтажному недавно построенному дому, прошел под аркой и оказался в затененном от солнца дворе. Напротив – за детской площадкой – увидел знакомый, с крыльцом в несколько ступеней, подъезд. Поднялся пешком на третий этаж. Постоял несколько секунд, вдруг засомневавшись в правильности того, что делал, но мысли – отыгрывать назад – не возникло. Чувства настаивали. Он нажал на кнопку звонка, и стал ждать.

Ему долго не открывали. И Максим подумал, что Людочка, видать, ушла, и что, наверное, и слава богу. В нем даже успела появиться радость по поводу озарившего его сомнения. Но он все равно еще раз нажал на кнопку звонка, и с чувством исполненного долга уже собирался уходить, когда за дверью послышалась возня.

– Кто там? – в голосе чувствовалось явное недовольство.

«Наверное, спала? Разбудил, наверно?» – эмоции встрепенулись и нарисовали в сознании образ полусонной Людочки, ее голое тело, прикрытое простыней, которую она придерживала на груди, чтобы та не соскользнула. Тело, которое вожделело объятий и поцелуев.

– Это я – Макс, – его голос прозвучал так, словно в нем – в этом голосе и заключается само счастье. Что вот – только открой дверь – и оно войдет в тебя, заставит забыть все невзгоды, все заботы и боль одиночества.

– Что тебе надо? – в ее чуть охрипшем тембре прозвучала еще не вполне осознаваемая им, но заронившая неудовольствие странность. «Неужели, так сильно обиделась? Или я настолько пьян, что ничего не соображаю?» – отреагировало поглупевшее до неприличия сознание.

– Мне? – удивился он, еще не понимая того, что ситуация изменилась не в его пользу, – Это же ты хотела… Ты меня звала. Я и пришел.

– Макс! Уходи!

– И что – ты мне даже не откроешь? – чувства, настроившись на радость, не хотели верить в то, что происходит, а потому и не собирались сдаваться. Они воспринимали все как игру, как прелюдию к ожидавшему их восторгу.

– Макс… Я… – сомнение в Людочкиных паузах прозвучало подтверждением правильности мысли.

– Люд, ну хорош кокетничать. Прости уже меня – открывай.

– Макс, я не одна, – наконец, решившись, выдала она, – Иди домой.

Наверное, если бы сейчас он пропустил удар в голову, это было бы меньшим потрясением для него.

– Да? – спросил он, еще не успев до конца адаптироваться к новым условиям, – Быстро как-то ты… – первая мысль – «шандарахнуть кулаком в дверь» – показалась еще глупее, чем то положение, в которое сам себя загнал. И как результат – вслед за неосуществленной агрессией возник смех. «Ну, сучка!» – хмыкнул, завершая этой исполненной оптимизма мыслью свое глупое приключение. И быстро преодолев ступени подъезда, сбежал вниз. Свежий воздух после затхлости обремененного мусоропроводом подъезда окончательно развеял всякую иллюзорность – мгновенно перестроил психику на почти здоровую работу сознания. Максим еще постоял несколько секунд, вдыхая и выдыхая ароматы урбанизированной природы, и зашагал к остановке.

5.

Она проснулась так, как будто вынырнула из глубины. С последним усилием. Будто еще немного и не выдержала бы. Еще чуть-чуть – и все. Резко перевернулась на спину и машинально щелкнула выключателем бра, спасаясь от темноты, олицетворявшей собой нехватку воздуха. Лежала, быстро вдыхая и выдыхая. По мере того, как приходило насыщение крови кислородом, усиливалось неприятное ощущение. Простынь и пододеяльник противно липли к телу. Ужас, пронзивший все существо при просыпании, активизировал мысль. Пришло осознание, что лежала, уткнувшись в подушку лицом. Настя сбросила с себя одеяло и раскинула ноги. Постепенно чувства стали трансформироваться. Наплывавшие образы только что пережитого во сне поменяли отношение к действительности. Уже не так воспринималась липкость постельного белья, которая постепенно улетучивалась вместе с испарявшейся влагой. Дыхание восстановилось, давая возможность крови исполнять свои обязанности в соответствии с ее статусом. Опустив ноги на пол, она села, собираясь встать и отворить полностью половину окна. Но состояние расслабленности не позволило этого сделать. Настя качнулась чуть вперед и застыла.

Свет бра стер массу деталей в образах сновидения, оставив без изменения лишь эмоциональный фон, сопровождавший их – с легким налетом чего-то постыдного. Но, как ни странно, это не вызвало ни раскаяния, ни даже сожаления.  Может, только чуть-чуть. Образ человека из сна был размыт. Вместо лица светилось пятно. И сколько ни силилась она вспомнить его через чувства, так и не смогла. Вот от этого, как раз, по мере стараний, и росло ощущение сожаления. А еще – недовольства. Как когда-то в детстве, когда хотела очередную куклу, а ее не покупали, непонятно объясняя – почему. А она так этого желала. И потому злилась. Но не на родителей. На причины, о которых ей говорили, одушевляя их по простоте душевной.

Наконец, Настя все же встала и подошла к окну. Отодвинув горшочек с кактусом, чтобы не мешал, распахнула боковую фрамугу. Ночная прохлада, напоенная еще совсем не осенним ароматом, объяла разгоряченное сном тело. Заставила кожу отреагировать на себя. Луна уже ушла с горизонта. Темные, без желтых квадратиков света дома подчеркивали городскую яркость звезд. Они светились достаточно отчетливо в это время суток, почти незаметно пульсируя. Особенно Большая Медведица. Она – почти напротив, почти прямо на севере. Настя взглянула на часы на стене. Без пяти три. Подумала о завтрашнем дне – о том, что нужно выспаться. Постояла еще с минуту и вернулась в постель. Долго лежала, не догадываясь выключить лампу. Сознание, как заправский клипмейкер, стало варьировать мысли, свивая свою причинно-следственную цепочку только ему понятным манером, пытаясь снова и снова выявить размытый лик.

Что-то неявно стало пробиваться, пульсируя и облекаясь в форму. Мелькнула мысль, что засыпает. И рука машинально потянулась к выключателю. Сознание стало меркнуть, концентрируясь на светящемся пятне лица и вызывая все большее желание снова оказаться в том же самом сне – ощутить обжигающую близость, увидеть, наконец, поразившие воображение глаза. Вновь появилось чувство стыда, сопровождавшее желание наслаждения, став последним фактом, который запечатлела меркнущая реальность в точке перехода.

С этим же чувством наслаждения, граничившего со стыдом, Настя и начинала просыпаться. Глаза открывать не хотелось: во внутреннем взоре еще все оставалось по-прежнему. Сознание, возвращаясь на свое законное место, запечатлело в переходном состоянии того же самого человека, но уже не с пятном вместо головы, а с красивым мужественным лицом, на котором исполненные нежности светились любовью глаза. «Господи, на кого же он похож? – мелькнула мысль, – На кого-то из телеведущих… Как же…» В какое-то мгновение его лицо трансформировалось, и Настя увидела совершенно другого человека. Он так же был красив, и так же волновал сердце. Не так, правда, глубоко – зато чуточку острее. Это продолжилось несколько мгновений, после чего все вернулось. Насте снова улыбался парень, похожий на телеведущего, и она снова попыталась вспомнить его имя. «Андрей… Андрей… Андрей…» – стало пульсировать сознание. И она обрадовалась, что вспомнила, и уже собралась было заговорить с ним. Но он подошел к ней, подхватил на руки и уложил на кровать. Встал рядом на колени, протянул руку и просто погладил ладонью по плечу. Потом еще раз. И еще. Он лишь слегка прикасался к коже, ставшей настолько чувствительной, что казалось – она сама, словно намагниченная, тянется к его пальцам, чтобы ощутить эти ласкающие движения. «Интересно! – осенило Настю, – Мои глаза закрыты… а я все равно вижу. Снова уснула?» Она вдруг осознала, что одновременно находится и в теле, и вне его, наблюдая за тем, что происходит, посторонним взглядом. И это окончательно вернуло ее к реальности. Постепенно нарастающий свет, красноватой мглой пробиваясь сквозь веки и заполняя собой сознание, стал отнимать одну за другой детали ночных образов. Они таяли, теряя форму и стекая в тайники души. И лишь легкое сожаление – сожаление от исчезновения того, что только что казалось таким живым и ощутимым с его заботами и желаниями – напоминало о них.