Страница 24 из 42
По правде говоря, в этой хрупкой женщине все по-другому. Но, несмотря на наши различия, мы подходим друг другу. Голос Бэт эхом отдается в моей голове, дразня меня по поводу вкладыша и разъема, и, несмотря на мое настроение, я засыпаю с улыбкой на лице.
БЭТ
Я просыпаюсь, задыхаясь, и жесткий рот обрушивается на мой, заглатывая мой стон.
— Ш-ш-ш, — говорит Зарикс, и я глотаю воздух, пока его ловкие пальцы гладят и играют. Я поворачиваю голову, но остальные все еще храпят, вразброс по поляне, а солнце еще не взошло.
Другая рука Зарикса почти в отчаянии. Прошлой ночью я спала в одной из его рубашек, и он задирает ее мне на бедра, развязывая ртом завязку спереди.
Он использует свой подбородок, чтобы раздвинуть рубашку, пока моя грудь не обнажается. Затем мозолистая кожа его ладони царапает мой сосок, и я снова ахаю, поднимая бедра, подталкивая его. Его пальцы скользят по моему скользкому телу, а затем он снова опускает свой рот, ловя мой стон, когда я выгибаюсь под ним, дрожа от удовольствия.
Я глотаю воздух, когда он отпускает мои губы, и весь остальной мир исчезает, когда он входит в меня. Ничто другое не имеет значения, кроме его жара, когда он плавно двигается в жестком ритме, его руки скользят под мои бедра.
Он меняет угол наклона, издавая низкий, напряженный смех, когда трется о мой клитор, и я закрываю рот своей рукой. Его глаза светятся, сияя одновременно похотью и весельем, и мои ноги дрожат, прежде чем все распадается на части, удовольствие накрывает мое тело с силой цунами. Зарикс вздрагивает, из его горла вырывается почти беззвучное рычание.
Мы замираем так довольно надолго, оба тяжело дыша. Затем Зарикс притягивает меня ближе, пока я не оказываюсь у него на груди. Он гладит меня по спине, пока мое дыхание замедляется. Он тоже запыхался, все еще вздрагивая, когда мы оба отходим от оргазма. Я не знаю, на что был похож его оргазм, но был ли он похож на мой…
Он скользит рукой по моей заднице, и я поднимаю голову, улыбаясь ему.
— Я удивлена, что ты хочешь меня такой, — шучу я, но крошечная, неуверенная часть меня слишком серьезна. — Я слишком тощая, помнишь?
Зарикс хмурится.
— Я не хотел оскорбить тебя, Бэт. С того момента, как я увидел тебя лежащей в той ловушке, я хотел тебя. И мысль о том, что ты недоедаешь… сводила меня с ума.
Я наклоняю голову.
— Так вот почему ты постоянно меня кормишь?
На каждом шагу он пытается запихнуть еду мне в рот.
Он кивает.
— Ты прекрасна, и я не хочу ничего в тебе менять. Но на этой планете мы хорошо питаемся в хорошие времена, чтобы быть готовыми к худым временам.
Я киваю. Кажется, я поняла. Браксийцы намного крупнее людей, так что большинство из нас, должно быть, кажутся ничтожными по сравнению с ними, и, учитывая, что я наблюдаю за тем, что кладу в рот с подросткового возраста, вполне логично, что он будет беспокоиться.
Мы долго лежим в тишине, и я практически мурлычу, когда он гладит меня по волосам.
— Расскажи мне о своем танце, — говорит он.
Я улыбаюсь ему.
— Пустяки, — говорю я. — Мы можем поговорить о чем-нибудь другом.
Он хмурится.
— Я хочу тебя понять.
Я даже не знаю, с чего начать, но делаю глубокий вдох.
— С того момента, как я увидела по телевизору спектакль «Щелкунчик», я поняла, что хочу стать балериной. Когда выяснилось, что у меня есть какой-то природный талант, я убедила родителей позволить мне учиться на дому, чтобы у меня было больше уроков. И когда у меня появилась возможность уехать в школу-интернат, ориентированную на танцы, я это сделала.
— Что такое школа-интернат?
— Эм. Ты знаешь, как учатся дети в твоем племени?
Он кивает, и я понимаю, что эта идея, должно быть, кажется безумной племени, которое, хотя и огромно, кажется сплоченным сообществом.
— Ну, — продолжаю я, — это что-то вроде того, только моя школа-интернат была в нескольких днях пути отсюда, если бы вы путешествовали на мишуа. Я виделась с родителями пару раз в месяц.
— Ты, должно быть, скучала по ним, — говорит Зарикс.
Я киваю.
— Да. Но я хотела быть лучшей. Я мечтала стать примой-балериной. Я танцевала в корпусе три года, прежде чем у меня появился шанс. На следующий день после того, как нас похитил гриваты, я должна была танцевать в роли Королевы Лебедей в «Лебедином озере». Я танцевала эту роль и раньше, но каждый раз по-разному. Каждый раз это новый вызов. — Я позволяю своему голосу затихнуть, а затем говорю это. Эту фразу я не позволяю себе даже мысленно произнести.
— Возможно, это был мой последний сезон в Нью-Йоркском городском балете, — тихо говорю я. — Травмы нередко заставляют нас уходить на пенсию. — Я позволила своему голосу затихнуть и положила голову ему на грудь, впитывая реальность моей жизни.
Когда танцор уходит из балета, ему обычно меньше тридцати лет, у него нет никаких сбережений, он часто травмирован и не имеет высшего образования, потому что он игнорирует школу в пользу танцев. У меня больше сбережений, чем у большинства, потому что мне посчастливилось преподавать в межсезонье, когда я училась в корпусе. Но уйти на пенсию — значит начать совершенно новую жизнь. Жизнь, к которой я никогда не была готова.
А травма? Я смотрю на свою забинтованную левую ногу, и у меня вырывается горький смех.
— Знаешь, эта нога мучает меня уже много лет. Я порвала сухожилие, когда училась в корпусе, а год назад сломала ахиллесову кость.
Мой желудок сжимается, и я чувствую, как холодный пот выступает на затылке при воспоминании о хлопке, который прозвучал как выстрел, когда я упала на сцене. После операции и почти года изнурительной физиотерапии я наконец-то была готов вернуться на сцену.
Я вздыхаю.
— Наверное, я должна быть благодарна, что это одна и та же нога, а?
Зарикс не отвечает, и я грустно улыбаюсь. Я знаю, что он не понимает большей части того, о чем я говорю, но это помогает высказать вслух то, что я потеряла.
— Мне очень жаль, — тихо говорит Зарикс. — Ты сильная, жизнерадостная женщина.
Я улыбаюсь. Несмотря на грубую внешность Зарикса, он каким-то образом точно знает, что мне нужно услышать.
— Спасибо, — говорю я.
— А как насчет твоей семьи?
— Я единственный ребенок в семье. И это было к счастью, потому что балет стоит дорого, и я не могу представить, чтобы мои родители могли себе это позволить, если бы у них были еще дети.
Я двигаюсь вверх по телу Зарикса, зарывшись лицом в его шею и сглатываю комок в горле.
— Несколько лет назад моих родителей сбил пьяный водитель. Интересно, если бы я знала тогда то, что знаю сейчас, — что все, ради чего я работала, исчезнет, — если бы я осталась дома. Я могла бы проводить с ними больше времени, времени, которого у меня никогда уже теперь не будет, после того, как их не стало.
Зарикс молчит, проводя рукой вверх и вниз по моей спине. Прежде чем я осознаю это, я начинаю рыдать, шмыгая носом так тихо, как только могу, в то время как он притягивает меня ближе, позволяя мне залить его шею своими слезами.
Я чувствую себя странно… опустошенной. Переживаю ли я стадии горя? Является ли депрессия низкого уровня, которая мучает меня, просто попыткой моего мозга принять неизбежное?
Я отгоняю эту мысль.
— А как насчет твоих родителей? — спрашиваю я.
— Моя мать умерла, когда я был ребенком. На нее напал дикий зверь, и целители не смогли исправить нанесенный ущерб. Мой отец… ушел.
— Что значит «ушел»?
Грудь Зарикса слегка приподнимает мою голову, когда он пожимает плечами.
— Однажды я проснулся, а его уже не было. Он покинул племя. Меня воспитывала сестра моей матери.
— Мне очень так, Зарикс.
Он снова гладит меня по волосам, один из его пальцев касается моего уха, и я дрожу. Он замирает, словно замечая мою реакцию, и проводит пальцем по тому же месту.
Мои бедра сжимаются, и я поднимаю голову, встречая его порочный взгляд.