Страница 24 из 45
Когда только-только открылось православное кафе (трапезная в просторечии), сюда заглянули ребята из интерната, человек двадцать, с воспитательницей. Кафе маленькое, уютненькое, под низкими окнами видно мостовую. Оглядываются, всё им интересно. Воспитательница подходит, спрашивает, чем можно угоститься, а Таня меню показывает. «Так у вас платно?» - изумляется воспитательница. Таня кивает. Ребятки разочарованно вздыхают. Кто-то из них спросил: «А кусочек батона вон того купить можно? У меня рубль есть?» Тут Таня – была не была – усадила детей за столы, налила всем по миске горячего горохового супа, батончик - руку, чаю и каждому по пирожку с картошкой впридачу. Пообедали ребятки, ушли невероятно счастливые. А Таня: «Что теперь будет? Уволят за самоуправство, как пить дать уволят. Но будь, что будет». И буквально часа через два в трапезную вваливается группа людей и в дар обители приносят огромные бутыли с растительным маслом, мешки муки, мешки сахара.
И поняла Таня, что всё сделала правильно, что вот что значит жить по совести.
Именно в обители милосердия Мария впервые столкнулась с паллиативной медициной. Здесь работала выездная бригада, оказывающая поддержку безнадёжным больным. Безнадёжным с точки зрения медицины. Это без конца подчёркивалось! Потому что последнее слово всегда будет за другим.
Сейчас она сидела за массивным столом тянулась горький ароматный кофе из чашечки и думала, что никогда не сможет рассказать Арсению про обитель. Он не поймёт. Мария давала себе отчёт в том, что Арсений уверен, что в схватке со смертью последнее слово будет за ним.
Арсений видел жизнь со своей колокольни. Сейчас он не бравировал, а давал ответы на волнующие Марию вопросы.
- Что можно сделать – что нельзя? – говорил Арсений. – Я это к тому, чтобы вы не уверовали в то, что не захотел спасать! Лень, то бишь. Наступлению смерти, в данном случае, предшествовала агония. Во вдохе задействована вся грудная клетка, включая мышцы шеи и лица. Сердцебиение, давление повышается. В это время меняется всё система кровообращения! Вся кровь направляется в сердце и мозг. А на другие органы? Её уже не хватает. Кровь отливает от периферийных органов, чтобы поддержать жизненно важные. Поэтому ноги синеют. И вот лежит человек. Мозг жив, но кислород уже перестаёт поступать в ткани. Зрачки нереактивные. Роговица мутная.
- Не надо! – вырвалось у Марии.
Арсений взглянул на неё пристально:
- Нет, надо. Если вы пришли работать в хоспис, будьте готовы понимать страдающего человека и оказывать ему необходимую поддержку. Для этого и существует хоспис.
Минуту они смотрели друг на друга и молчали.
- Работа в хосписе – это испытание на человечность, - отрезал Арсения.
- Согласна, - кивнула Мария и улыбнулась. – Все мы не стремимся выздоравливать, ведь выздоровление от всех болезней…
- Есть смерть, - закончил Арсений.
- Не нами сказано, но как точно, а? – подняла брови Мария.
Она кокетничала, и ей это не нравилось, но держаться по-другому не получалось. Она вдруг вспомнила, как Таня сказала ей как-то: «Все мы больны. И всем нам нужна поддержка», и Мария только сейчас поняла глубокий смысл этих слов и согласилась с ними.
12
«ХОСПИС»
12
Считалось, что женщин-маньяков не бывает. А если они и встречаются, то крайне редко. Морозов готов был поспорить. Они есть, и встречаются относительно часто, просто у них другой почерк и другие мотивы.
Месть, самоутверждение, зависть – три кита, на которых зиждется сущность маньячек.
Но из любого правила возможны исключения.
Он помнил, как его отец, Сергей Морозов, вёл дело, в котором всплыла странная особенность – каннибализм. Находили расчленённые трупы с отрезанными мягкими частями тела, а потом находили на свалке человеческие кости.
Убивали и худых и толстых, тех, кто оказывался поблизости с чудовищем в тот момент. Милиция проводила один рейд за другим. То, что у человека отклонения в психике, было понятно. Но почему никаких следов? Никаких улик? Так же не бывает. Причём убийства продолжались даже в то время, когда город был оцеплен.
Отец однажды сидел дома, играл с дедом в шахматы. Выигрывал! Всегда. И дед, хоть и кряхтел, а был доволен: классный у него сын!
Потом говорит отцу:
- А почему ты у меня выигрываешь?
Отец лениво отвечает:
- Талантливее.
Дед поправляет:
- Потому что ты меня знаешь, изучил. А почему ты в своём деле проигрываешь?
Здесь имелся в виду именно каннибал.
Старший Морозов задумался. Ответ вырисовывался сам-собой. Но не давал необходимого представления о сложившейся ситуации.
Рано утром он разбудил деда.
- Я знаю изначально, что ты – мужик. У мамы я ещё легче выигрываю, зная заранее, что она женщина.
Дед поддержал:
- Мужчины и женщины думают по-разному. Согласен. У женщин другие мотивы.
И Сергея осенило: «А если это ненормальная женщина?»
Он стал представлять, как рассуждает и ведёт себя ненормальная женщина. Что могло стать причиной такой душевной травмы? Ведь не от голода же она ела людей?
Версия была смешная, изначально обречённая на провал. Но за неимением других, Сергей Морозов стал её отрабатывать.
Что-то страшное произошло в жизни женщины. Что могла она видеть? Что сломало её психику?
Сергей прошурудил множество пособий по психиатрии, перетряс всех психиатров от светил до рядовых, но имеющих обширную практику. Взял на заметку их комментарии. А потом уехал к своему другу в Ленинград. Его мать пережила блокаду и так и не оправилась от стресса. Прятала сухарики, крахмал, соль, муку. Её комната напоминала склад. Мать лечили в психиатрической больнице, и она периодически приходила в себя, но хватало её лишь на неделю.
Старший Морозов видел эту женщину. Высокая, похожая на сухую жердину. Не производила впечатление сумасшедшей. Днём вела себя, как обычный человек. Даже здравомыслящий. Чудеса начинались ночью, когда она из своих же продуктовых запасов воровала крупу, сахар и, складывая в мешочки, прятала в разные углы. И помнила ведь где что лежит! Так голод прошёлся по ней.
Друг переживал. Он поделился жуткими вещами, сказав, что в психушке лежат и разведчики-орденоносцы, так и не оправившиеся от пережитого напряжения во время войны. С его матерью в одной палате лежала женщина, бывшая радистка. Днём вела себя, как обычный человек, а ночью ровно в четыре утра начинала на своей подушке рукой отбивать морзянку – отправляла радиограммы. С ней пытались работать, понять хотя бы, имели ли радиограммы смысл или это был просто набор букв? Женщина однообразно отвечала, что нужен ключ. Без ключа не расшифровать. И не помнила, что делала ночью.
Когда Сергей вернулся обратно в Москву, впечатлённый увиденным, он много говорил с дедом, опираясь и на свой и на его жизненный опыт и профессионализм. Ленинград был для деда незаживающей раной. Во время войны ему приходилось расстреливать мародёров, и в тот время никаких угрызений совести он не испытывал. Душа стала болеть позднее. И дед старался хоть как-то оправдать себя. «Знаешь, - вдруг вырвалось порой у него, - все тогда мертветчину ели. Кругом трупы с отрезанными ягодицами. На базаре пирожки с мерветчиной. Легко отличить, из какого мяса. Мертветчина была серовато-синюшной, а если из мясо живого человека использовали – розоватая. Борька там один жил, пятнадцать лет, а крыса крысой, рассудок поехал у него; знакомым рассказывал, какое вкусное и сладкое человеческое мясо, и когда он видит какого-нибудь большого человека, то ему так и хочется его пристукнуть и съесть. Девчонки во дворе боялись, что Борька их убьёт и съест. Пристрелил я его. Тогда не жалел, а сейчас жалею. А, может, и не ел он человечины, может, врал? Но в Питере и заводики были, где детей на котлеты пускали. А были и бабы, что хуже зверя. Одна такая, когда карточки на продукты потеряла, пошла к соседке, пристукнула её топором, расчленила, потом варила и ела два месяца, детей кормила. Пристрелил я эту суку, детей – в детдом. А , может, не надо было убивать? Дети же у неё? Да кто я такой, чтобы суд вершить?