Страница 4 из 16
А. ГРИНУ
Когда я ехал в Зурбаган,
Тугая ночь окутала дорогу
(Хоть все твердили – день!),
Дневному богу
Мне верить было лень,
Как, впрочем, всем богам.
Когда я ехал, дальний моря шум
Одновременно чудом и проклятьем
Всё звал меня к себе.
Нас, братьев по шальной судьбе,
Чужая боль сводила наобум.
Я вспоминал о будущем:
В одном глухом квартале
Пустого города я грелся от строки,
Горевшей, как огонь.
А женщины, как голуби с руки,
Мои ладони долго целовали,
И каждую ладонь,
И каждый перст, как крест!..
Я был в смятенье, незнакомом славе.
Случайный взлёт – к падению предлог,
Стеклянный блеск – в чужой стеклу оправе…
А в городе пустом из-под фонарных ног
Замёрзший дворник что-то мёл и жёг…
Когда я ехал в Зурбаган,
Всё призрак корабля
Холмом иль деревом преследовал меня,
И филин рвал лесной туман,
Как будто непонятные команды
Выкрикивал незримый капитан.
Когда я ехал…
У попутных гроз
Исток неистовства открыть просил я,
И слово страшной глубины «Россия»
Пророк огня ночного произнёс…
А после – блеск и гром.
В кромешной круговерти
Блаженным бесам в мантиях судей
Напрасно я кричал: «Поверьте!»
И жалости искал в глазах людей –
Был мрачный дом
С колоннами из статуй Смерти.
Я ж всё любил, как добрый сын Земли,
Чужая боль была своей больнее –
Я заклят был не расставаться с нею
Ни средь друзей, ни от друзей вдали…
Когда я ехал в Зурбаган,
Портрет угрюмый в окоёме тёмном,
Как маятник, качался на стене,
Казалось мне –
В тревоге неуёмной
За нашу жизнь – вселенский балаган.
Когда я ехал в Зурбаган…
Во тьме любых времён,
В толпе любых народов
Запрятан голос труб
В немыслимый наряд.
На уголках знамён
Спасается свобода,
И уголками губ
Об этом говорят.
Пусть звон, пусть стон –
Не подавайте голоса,
Пусть фарт рекой -
НЕ задирать носы!
Просвет погон
Иль на одежде полосы,
И никакой
Нейтральной полосы.
Две правды ждут –
Ату! – друг с другом боя,
На их смертях
Султан ведёт игру.
Венки падут,
Оставив под собою
Кому – цветок в кудрях,
Кому в виске дыру….
В гостинице скрипит входная дверь,
Экран забит чужими «пуркуа»,
Разбили букву «е» в табличке «Тверь»
И написали мелом букву «а».
Сосед храпит и ус во сне жуёт,
Во сне легко, хоть пей, хоть застрелись.
А в косяке двери сверчок живёт –
Легко на жизнь ругаться из щели.
В окне как будто вечность и покой,
Вглядишься – не заря, а лишь заход,
Загон, завал, зарок, загул, запой, -
Две ночи день ведут на эшафот.
Для чая нет ни сил, ни кипятку,
Да и стакан от «Шипра» не отмыть,
И новый день придёт с «кукареку»,
Чтоб на гору кровавую уплыть…
С набитым ртом ни спеть, ни закричать,
Ни вспомнить нужный жесть благодаренья,
И где уж там – читать стихотворенье,
Тем более – его писать!..
Я искал себя везде:
В красках замшевых заката,
В набегающей грозе
Рифм, придуманных когда-то,
У рычащего станка,
В поле с граблями,
Среди тех, кто всё скакал
Танец с саблями.
На туристских шабашах
В складках спальника,
В корифеях, в корешах
У начальника.
В громкой ругани, в сетях
Драк копеечных,
В позолоченных клетях
Канареечных.
В одинокости,
В любви к одиночеству,
В ожидании лавин
Мелких почестей,
В ожерелье орденов,
В лжи ошейнике,
В добродушном водяном,
В злом волшебнике.
У набухшего сосца,
В лапах случая,
У безносого косца
В пальцах скрюченных,
В поле,
испокон веков
Кровью поеном,
В доле
холодом оков
Успокоенных.
В вольной вольности, в узде,
В красках шёлковых рассвета,
И везде, везде, везде
Говорили: «Нету, нету!..»
Под покрывалом прошлого,
Под кожей настоящего,
Эксперимент на пошлость
Прошёл у нас блестяще.
Дороги запылённые
Со скулами провислыми,
А время разъярённое
Болтает коромыслами.
В песок уходят повести,
Моля о завершении,
А в лабиринтах совести
Лишь кораблекрушения.
И на мольбу о помощи –
Бессрочная гарантия:
В чаду с утра и до ночи
За водкой гибнет братия.
Стучат стаканы грязные
По стоек крышкам лаковым,
Такие люди разные,
А стонут одинаково.
Перед большими грозами
С всполохами Освенцимов,
В конце обманов розовых,
В начале импотенции,
В безверии, в безволии
Агоний увядания,
В просторах алкоголи,
В тисках непонимания,
В клещах вселенской лености
Внезапной и незыблемой…
На груду бывших ценностей
Мир с болью душу выблевал.
Катилась в лужу душную
Изжёванною вишнею,
Хотела стать послушною –
И сразу стала лишнею.
В песок уходят повести,
Иссохшей речкой Летою,
Что не измерить совестью,
Мы меряем монетою,
Что недоступно мщению,
Мы меряем молчанием,
Всемерным упрощением,
Всемирным одичанием,
Проверенною пошлостью,
Согласностью смердящею,
Под покрывалом прошлого,
Под кожей настоящего.
Разрушена великая стена.
В приличии увидели уродство,
В спасителе узнали колдуна,
В предательстве – печаль и благородство.
В пристенных жителях – клопов, мой друг, клопов!
Сосущих кровь без пользы и без меры
Из преданных строителей-рабов,
Немножко красных и немножко серых.
Разрушена с умом, не сгоряча,
И разрушители, пришедшие на смену,
Из выбранного в груде кирпича
Уже спешат свою отстроить стену…
Я в стихах не любитель патетики,
Но подавно – не любитель слёз:
Поэты, милые мои поэтики,
Не насилуйте больше берёз!
О шёпот рощ не расшибают лбы,
В берёзовых стихах всё звень да цветь,
Так пойте, милые, хотя бы про дубы,
Уж если больше не о чем вам петь…
Это – подножье необозримо,
Троп и подходов к вершине – до ста,
Денно и нощно торимых, творимых,
Сложных, убийственных, необоримых,
А вершина – проста.
Тонущим хламом завалены ростры,
Белые – в путах чернильных – листы…
Из зарослей версий, ругани острой
Так мучительно, так непросто
Подняться до простоты!
Но и поднявшись, пыхтя и ликуя,
Не торопись распаковывать кладь,
Ведь и с вершины одной на другую
Не перейти никогда напрямую –
Только к подножью спускаться опять…