Страница 12 из 18
Мама соорудила хвост, повязала синюю бархатную ленточку – все очень аккуратно, чтобы не причинить мне боли. А потом, когда прическа была готова, мамины пальцы пробежались по моей шее, приглаживая волоски, которые не попали в хвост. Мама всегда так делала – это был наш с ней ритуал. И если в такие минуты не видеть ее рук, нипочем не скажешь, что они измучены тяжелой работой. Наоборот – мне казалось, на маме шелковые перчатки.
– Пойду вниз, – сказала мама. – Еще не все к столу готово.
Она ушла, а я снова уставилась в зеркало. Я и правда красивая? Папа говорит, что да. Его послушать, так Морин О’Коннелл – самая хорошенькая девочка в Качельном тупике. Но ведь подобные вещи любой папа говорит своей дочке, разве нет? А мне хотелось, ужасно хотелось быть красивой и нравиться Джеку.
Я сбежала на первый этаж, но ни в кухню, ни в гостиную меня не пустили, а выставили во двор, к тете Мардж и Бренде. Бренда расчертила дорожку мелом и сама с собой играла в классики. Я прислонилась к стене. Бренда допрыгала до меня и говорит:
– А полезли на дерево?
– Ты в уме? Я же испорчу платье!
– Вот бы и мне тоже новое платьице!
– День рождения не у тебя, а у меня.
– А у меня когда будет?
– Расслабься, до твоего дня рождения чертовски далеко.
– Мне исполнится семь, да?
– Верно.
– А платье мне сошьют?
– Почем я знаю?
Бренда сникла, и я ее обняла:
– Конечно, тебе сошьют платье, Бренда. Тетя Мардж постарается. Вот увидишь – это будет самое-пресамое красивое платье на свете.
Бренда осторожно потрогала нежную тафту.
– Не хуже твоего платья, да, Морин?
– Даже лучше.
Бренда улыбнулась и сказала серьезно и чуточку печально:
– Ты настоящая красавица, Морин.
Я потрепала ее по волосам:
– А ты – маленькая зайка.
– Ну и что ж? Зайка так зайка, – согласилась Бренда.
Тут вышел папа:
– Меня, девочки, из собственного дома вытурили. Не знаете почему?
– Потому, папочка, что мама готовит праздник для Морин. У нее сегодня день рождения, а ты, небось, и не знал!
– Серьезно? – Папа скроил удивленную мину.
– Да! Морин исполняется… исполняется… Сколько тебе будет лет, Морин?
– Девять.
– Папочка, Морин нынче девять лет, и в честь нее будет праздник, а когда мне стукнет семь, для меня мамочка тоже устроит праздник, а тетя Мардж сошьет мне чудо какое красивое платье желтого цвета! – выпалила Бренда.
– И когда же случатся все эти восхитительные события? – спросил папа.
– Расслабься, папочка, до них еще чертовски далеко!
Папа взглянул на меня без улыбки и произнес:
– Ты очаровательна, доченька. Прелестна, будто с картинки сошла.
– Спасибо, папа.
Наверно, никогда и ни у кого не бывало лучшего дня рождения. Джек пришел такой нарядный – в белой рубашке с галстучком, в синем вязаном жилете, а главное, не в шортиках, а в брюках, как большой. Нельсон был в своем вечном коричневом джемпере, но волосы зачесал назад и смазал чем-то жирным, чтоб держались. Странное дело: при виде Нельсона у меня тоже иногда сводило живот, совсем как от папиных фортелей. Джек подарил мне брошку в форме птички – я знала, что эта птичка станет для меня величайшей драгоценностью. Моника подарила носовой платок с вышитой буквой «М». У Бренды подарка не было. Зато она стащила в кухне ломоть хлеба, намазала повидлом, завернула в обрывок газеты и вручила мне. Я ее обняла с таким жаром, словно в старую газету были завернуты сокровища британской короны. Хлеб я съела сразу, не побрезговала (хотя большая часть повидла впиталась в газетную бумагу) и сказала Бренде, что лучшего сэндвича в жизни не пробовала.
Нельсон протянул мне бумажный кулек. Внутри оказалось два «Черных Джека» и два «Бычьих глаза». Ничего себе Нельсон потратился! Разве ему такое по карману? Я сразу заявила, что это мои любимые конфеты, а Нельсон густо покраснел и стал чесать за ухом. Впрочем, видно было, что он совершенно счастлив.
– У тебя очень красивое платье, Морин, – сказал он.
Я тоже покраснела – прямо почувствовала, как щеки вспыхнули, – и ответила:
– Спасибо, Нельсон.
Конечно, лучше бы это Джек похвалил платье. На такой мысли я себя поймала и устыдилась. Нельсон ведь нищий, это по нему видно, а купил для меня дорогие конфеты. И я, желая загладить перед ним эту маленькую вину, сказала:
– А у тебя красивый джемпер.
Нельсон потупился, но вдруг широко улыбнулся.
– Еще бы. Коричневый – мой любимый цвет.
Потом мы играли в разные игры: в «море волнуется», в ручеек, в прятки и даже по очереди, улегшись на стул спиной и выгнувшись, пытались поднять с пола зубами коробку из-под сигарет.
Маминым подарком стал пирог с девятью свечками. Джек сидел за столом напротив меня, я смотрела на него сквозь колеблющееся пламя этих свечек и млела, до того он был красивый. Тут для полноты моего счастья папа обнял маму.
Джек улыбнулся мне одной и говорит:
– Чего ждешь, Морин? Желание загадывай!
Я зажмурилась и загадала, а потом вдохнула поглубже да как дуну! Все свечки разом погасли, мама, папа, тетя Мардж, Бренда и мои друзья затянули «С днем рождения, Морин, поздравляем тебя!», а я подумала: даже если мне больше никогда не суждено отмечать день рождения – нестрашно, ведь нынешний праздник получился – просто мечта, лучше и не бывает.
Потом, уже когда гости разошлись, а мама с тетей Мардж мыли посуду, я сидела с папой на крыльце. И вдруг папа поднялся, сбегал в дом и принес какой-то сверток. Я его раскрыла – а там кукольная мебель: диванчик, столик, стульчики и кроватки. Папа сам все это склеил из сигаретных и спичечных коробок. Я бросилась ему на шею и прошептала:
– Сегодня самый счастливый день в моей жизни!
А он поцеловал меня в щеку и ответил:
– И в моей, родная.
В тот вечер я положила под подушку брошку-птичку, но уже перед тем, как лечь, спохватилась и сунула туда же Нельсоновы конфеты и прочла молитву. Я благодарила Иисуса Христа, и Пречистую Деву Марию, и всех ангелов и святых угодников – они ведь постарались, сделали так, что нынче, в мой праздник, папа не выкинул ни единого фортеля и вел себя как все нормальные папы.
Джек обожал кино. У нас с Моникой денег на кинематограф не было, но я с наслаждением слушала рассказы Джека о кинозвездах: как они живут-поживают в Голливуде в огромных особняках (при каждом – собственный бассейн) и прислуживает им куча народу. Где этот Голливуд, а где Качельный тупик! Между ними миллион миль, нет, даже не так: они вообще в разных мирах. Захлебываясь от восторга, Джек говорил о Грете Гарбо – богине киноэкрана, и о Мэри Пикфорд, удивительной красавице, и о неотразимом Кларке Гейбле. У Джека-то всегда водилась мелочь на билеты, но кино он смотрел в одиночестве, потому что Нельсон, как и мы с Моникой, был почти нищий. А Джеков папа работал не где-нибудь, а в банке: носил на службу настоящий костюм, и ботинки у него блестели, и карманные деньги он сыну выделял. Вообще славный он был, мистер Форрест: когда ни встретит нас с Брендой, непременно улыбнется и с папой говорит все о важных вещах, вроде ситуации в мире и голубей, будто папа – нормальный человек и с его мнением нужно считаться. Совсем не то миссис Форрест; она смотрела сверху вниз на всю нашу семью. Мама говорила, что миссис Форрест не по чину зазнается, а папа однажды выдал: заметили, мол, у нее выражение лица – будто она лимон жует?
Пока Джек сидел в кинозале, мы с Моникой и Нельсоном околачивались возле кинотеатра. Но вот фильм заканчивался, Джек выходил, и мы все четверо спешили к морю, устраивались где-нибудь в затишье и готовились слушать. Джек был первоклассным рассказчиком. Я закрывала глаза – словно отгораживалась от всего, кроме ропота волн, под который в моем воображении оживал фильм. Нельсону больше всего нравилось, когда Джек пересказывал вестерны с Джоном Уэйном и Гэри Купером. После таких фильмов Нельсон и Джек носились по пляжу, вопя «пиф-паф» и прячась за валунами от понарошковых выстрелов – представляли себя ковбоями. А я не обращала внимания на такие пустяки, как жанр или сюжет, для меня главным был голос Джека. Так бы, кажется, от зари до зари сидела на пляже, слушала, слушала…