Страница 24 из 33
– Ладно, у меня и у самого дело есть… – сказал он, вставая. – Так Иштуган зайти велел?
– Да-да.
– Ну я пойду к Иштугану. А зятю позвони ещё раз. Мне непременно надо сегодня же увидеть его.
Уразметовы жили на третьем этаже окончательно достроенного заводом уже после войны пятиэтажного дома. Свою уютную квартирку с балконом они любили за то, что в ней весной и летом целыми днями гостило солнце, а из окон, выходивших на улицу, можно было видеть с одной стороны площадь и зелёный парк, с другой – футбольное поле стадиона: смотри себе прямо из окна футбольные матчи! Самую тёплую и маленькую комнатку взял себе Сулейман. Через залу, в просторной комнате жил Иштуган с женой Марьям, Гульчира с Нуриёй обосновались в комнате с балконом, окно которой выходило на угол двух новых улиц. Летом девушки засаживали балкон вьюнками. Хорошо было, раскинув раскладушку, лежать, почитывая книжку, под зелёным шатром. Ильмурзе досталась небольшая комната рядом с кухней. «Холостяку сойдёт. А женится – тогда посмотрим», – сказал Сулейман.
Старик и Гульчира питали пристрастие к цветам, и потому комнаты были сплошь заставлены самых разных размеров цветочными горшками. Лишь в комнате Ильмурзы их не было. Вкус владельца выдавали пестревшие на стенах бесчисленные фотографии да дешёвые репродукции.
Если не считать блещущей чистотой девичьей комнаты, украшенной вышивками Гульчиры и несколькими со вкусом отобранными картинами, самой уютной комнатой в квартире Уразметовых был уголок Иштугана и Марьям. Эта комната, в которой не было ничего лишнего, как-то по-особому радовала глаз. Так радует залитая солнцем поляна в лесу.
Когда Сулейман появился на пороге комнаты, Иштуган, в туго обтягивавшей торс фисташковой тенниске, такой же широкоплечий и приземистый, как отец, стоял у чертёжного стола и, склонившись над листом ватмана, быстро что-то чертил.
– Проходи, проходи, отец, присаживайся, – приветливо сказал он, подняв голову.
Стараясь ступать как можно мягче и осторожней, словно в комнате спал ребёнок, Сулейман подошёл к столу.
– Садись, отец. Устал, что ли? Или расстроен чем? Вид у тебя невесёлый…
– Вид!.. Ладно бы, если б только в личности моей было дело. Тут кое-чем побольше пахнет, сынок, – сказал Сулейман, вздохнув. – Когда в командировку-то трогаешься?
– Командировочные уже в кармане… Вернусь – и прямо к Гаязову. Разговоры, рапорты, как вижу, – зряшная потеря времени! Тут надобно под самый корень подсекать… Сегодня у меня вечер свободный. Может, помозгуем вместе над тем, что тебя мучит, отец? Артём Михайлович заезжал на завод. Видел?
– Нет, не видал. А жаль… – Сулейман вместе со стулом придвинулся поближе и, положив руки на колени, кивнул головой на чертежи. Лицо его чуть оживилось, чёрные глаза сверкнули. – Добро, и что же он говорит, профессор? Обнадёживает?
Артём Михайлович Зеланский, друг юности Сулеймана, был тот самый очевидец случая, когда Сулейман чуть не бросил в огонь своего хозяина. Теперь профессор Зеланский заведовал кафедрой в одном из институтов Казани.
Заметив, каким нетерпением блеснули отцовы глаза, Иштуган прикинулся непонимающим.
– Насчёт стержней? Одобрил.
– Га, задолбил: стержни да стержни! – воскликнул отец. – Подглядели у добрых людей и у себя применили. Великое дело, подумаешь.
– Это ты зря, отец… Мы ведь не просто берём готовенькое, кое-что и от себя додумываем, прибавляем… Человек у человека ума набирается.
– Ладно… У Гали́ своё дело, у Вали́ – своё. Меня интересует, что Артём думает о вибрации. С отца твоего не стержни требуют, а коленчатые валы. Что сказал Артём, будет толк, нет?
– Говорит, что путь поисков правилен, отец, – перешёл Иштуган на серьёзный тон. – И что это даст возможность лучше понять процесс вибрации… если изучать отдельно вибрацию резца и вибрацию детали. Это новый подход – и в практике и в науке.
– Да ну!.. – так и подскочил Сулейман на стуле. С силой хлопнул ладонями по коленям. – Смотри ты, га!.. Неужели так прямо и сказал? И в науке новый подход?! Ну, тут Артём, конечно, загибает. Знаю я его, – недоверчиво помахал пальцем Сулейман, но смуглое лицо его осветила пронизанная радостью горделивая усмешка.
– Вот так, отец, – продолжал Иштуган, подавляя улыбку, вызванную юношеской непосредственностью старика отца. – Артём Михайлович говорит: если сможете доказать, что эти два вида вибрации не зависят друг от друга, то можно будет поздравить вас с первой победой… Так как мысль, отец, впервые зародилась в твоей голове…
Сулейман замахал руками:
– Брось, брось, сынок, не болтай пустое. – И он, не замечая, отодвинулся вместе со стулом немного назад. – С какой это стати?.. «В моей голове зародилась!..»
Иштуган расхохотался.
– Ты, отец, кажется, испугался, что, если мы не сумеем доказать этого, весь стыд падёт на твою голову, а? Хитёр, нечего сказать!
На этот раз ему стал вторить и Сулейман:
– Не без того, сынок, не без того… В дни моей молодости на хитрости свет стоял. Не зря твоего отца прозвали «Сулейман – два сердца, две головы». Одно сердце испугается, другое не дрогнет.
– Так то геройство, отец, совсем иного порядка – оно у всех на виду. А здесь мозгами ворочать надо… Кропотливая незаметная работа.
Прищурив левый глаз, Сулейман смотрел на сына, лукаво поводя бровями.
– В двух головах авось один ум наберётся, га? Ладно, языком каши не сваришь, давай ближе к делу. Зачем звал?
– Видишь ли, хочу сделать небольшое приспособление, чтобы легче было доказать твою мысль. Эскиз вот набрасывал. Есть о чём посоветоваться и с тобой и с Матвеем Яковличем. Не послать ли за ним Нурию?
Оживление на лице Сулеймана погасло.
– Нет, сынок, не будем пока беспокоить Матвея Яковлича, – сказал он, глубоко вздохнув.
– Что, не в настроении, что ли?
Сулейман-абзы встал и быстро заходил взад и вперёд по комнате. Его чёрные глаза посверкивали двумя угольками, когда он круто поворачивался на своих кривых ногах, шлёпая чувяками.
– Настроение!.. Чуть что, сейчас у вас, у молодых, это словечко – настроение…
Иштуган принялся успокаивать отца. Только что сидел тихо-смирно и вдруг вскочил с места. Ярость в нём так и кипит…
– Погоди-ка, отец… объясни толком. Ольга Александровна захворала, что ли?
– Захворать не беда. К больному человеку доктора можно позвать, а тут никакой доктор не поможет…
Сулейман вдруг резко остановился посреди комнаты и сильно хлопнул кулаком по ладони.
– И кто бы мог подумать… га… Зять Уразметова!.. Чем так обидеть человека, лучше бы своим автомобилем задавил его… Нет, я не я буду, если сию же минуту не отправлюсь к нему. Я ему в глаза грохну, кто он такой! Это для других он директор, а для меня… Он меня отцом называет, а коли так, – пусть соизволит выслушать отцовское слово!
Иштуган слышал уже на заводе об этой злополучной встрече, но не придал этому особого значения. Почёл за стариковскую придирку. Старики в этом отношении, как дети, чуть что не по-их – смотришь, уж и в обиду ударились.
– Послушай, отец, а может, это простое недоразумение?
Сулейман-абзы, воспринимавший всякую обиду, нанесённую Матвею Яковлевичу, как свою собственную, вскипел:
– Недоразумение?! Га… хорошенькое недоразумение. Говорить с человеком и не узнать его… Тысячу лет, что ли, прошло, как они не виделись?
– Что за спор? – спросила, распахивая обе половинки двери, Гульчира. Она только что вернулась с учёбы и завязывала нарядно вышитый девичий передник. На смуглом лице её сияла улыбка.
Увидев дочь, Сулейман-абзы тотчас умолк. Иштуган объяснил сестре, чем расстроен отец.
– Что ж, отец, удивляться, он ведь и к нам ещё не заглядывал, – без особого огорчения, всё так же сияя улыбкой, сказала Гульчира.
Но Сулейман не собирался сводить это дело к простому недоразумению.
– Мы, дочка, другая статья. Мы свои люди, придёт время – сочтёмся, а Матвей Яковлич…
– А за это, отец, прежде всего тебя следовало бы побранить. То всё вместе-вместе, а в самый нужный момент оставил его одного.