Страница 25 из 33
Старый Сулейман молча с укоризной посмотрел на дочь.
– Да будь я там!.. – сжал он кулаки.
Иштуган с Гульчирой растерянно переглянулись, увидев, как страшно изменился в лице их отец. Но Сулейман, переборов себя, опустил сжатые кулаки и сказал как только мог тише:
– Ладно, сынок, спрашивай, о чём хотел посоветоваться, и закончим на этом… Сейчас невестка вернётся. А ты, Гульчира, иди накрой на стол.
Иштуган подождал, чтобы отец немного успокоился, и стал объяснять устройство приспособления, которое надумал. Хлопнула наружная дверь. Пробежала Нурия, и тотчас по коридору разнёсся её звонкий радостный голос:
– Марьям-апа вернулась!
Иштуган, выйдя навстречу жене, помог ей снять пальто. Стесняясь ли своего положения, – она была в широкой блузе, какие носят беременные женщины, – или потому, что устала, поднимаясь по лестнице, Марьям не зашла в свою комнату, где сидел свёкор, а прошла на кухню, к девушкам.
Сулейман, с большим уважением относившийся к невестке, частенько говаривал своим дочерям наполовину в шутку, наполовину всерьёз:
– Смотрите вы у меня, Сулейманова кровь, знаю я вас – на камень наступите и из того воду выжмете… Если хоть пальцем тронете невестку, даю одну из своих голов на отсечение, не ждать вам от меня добра.
Когда Марьям забеременела, Сулейман ещё внимательнее, ещё бережнее стал относиться к невестке.
– Га!.. И мне пора стать наконец дедушкой, отрастить бороду. Мать ваша так и померла, не увидев в своём доме внуков. Ну, уж я-то не умру… дождусь внука. Мне внук во как нужен!
Но первые два ребёнка Марьям умерли, едва появившись на свет. Потому Сулейман теперь не очень шумел, но в душе мечтал, чтобы невестка народила ему мальчиков, которые ввели бы рабочую династию Уразметовых в коммунизм, мечтал, пока жив, заложить в их души необходимую «рабочую закалку».
За стол семья Уразметовых села, как всегда, в полном сборе. Перебрасываясь заводскими новостями, ели традиционную татарскую лапшу. Усерднее других отдавал должное стряпне Нурии Ильмурза. Нурия, сияя от удовольствия, то и дело подливала ему лапши в тарелку.
Сулейман, любивший обычно посидеть за столом, – это был единственный час, когда он видел всех своих детей вместе, – сегодня торопился скорее закончить с обедом. Переодевшись, он ушёл.
– Пошёл учить уму-разуму джизни, – сказал, посмеиваясь, Ильмурза. – Читайте молитвы, не то вернётся и спать нам не даст.
Но никто не подхватил его шутки. А Нурия, когда ушли старшие, сказала Ильмурзе, собирая посуду:
– Не смей насмехаться над отцом, за собой лучше смотри, буфетчик.
Ковыряя в зубах зубочисткой, Ильмурза сказал с усмешкой:
– Э-э, сестрёнка, тебя замуж не возьмут, непорядок на столе! – И пошёл на кухню следом за мгновенно зардевшейся Нуриёй, которой пришлось вернуться за забытой на столе ложкой. – Не сердись, Нурия, – не унимался он, хоть и видел, что сестра дуется на него. – Пойдёшь со мной в кино? А то, хочешь, куплю билет в кукольный театр.
Когда Ильмурзе хотелось позлить Нурию, он обязательно говорил о кукольном театре, чтобы подчеркнуть, что она ещё ребёнок в его глазах.
– В кукольный театр!.. В медвежий цирк с удовольствием пошла бы, только билеты купи. А то всё обещаниями отделываешься!.. – И, поцеловав Марьям, наливавшую горячую воду, чтобы мыть посуду, и сказав, что справится одна, Нурия чуть не насильно увела невестку из кухни.
– Иди отдохни, Марьям-апа. Устала…
Ильмурза курил у открытой форточки.
– Нуркай, скажи, – спросил он, глядя на окна кухни в тёмный провал двора, – ведь ты меня не любишь?.. В этом доме никто меня не любит, верно?
В тоне, каким сказал это Ильмурза, сестра уловила необычную нотку. Быстро обернувшись, изумлённая Нурия воскликнула:
– Что ты говоришь, Ильмурза? Как мы можем не любить тебя? Если когда поругаем, так это совсем не значит, что не любим…
Склонившись над тазом с горячей водой, она внимательно присматривалась к брату. Какой-то странный сегодня Ильмурза. Нет на лице обычной холодноватой насмешливой улыбки, он, кажется, даже немного задумчив и грустен нынче. С чего бы это? Неужто из-за того, что отец поругал? Но ведь ему не в новинку выслушивать выговоры отца.
запел чуть слышно Ильмурза. Резко обернулся и сказал немного растерявшейся сестре:
– Нуркай, я скоро уеду.
– Куда?
– Куда сейчас молодёжь уезжает, туда и я. В деревню!
– Правда?! – переспросила Нурия. В её больших глазах засветилось радостное удивление.
В ответ на призыв партии сотни и тысячи молодых людей уезжали в те дни в деревню. Это было так прекрасно, так романтично, но где-то там… И вот, оказывается, её брат тоже едет в деревню. Значит, эта чудесная, но далёкая романтика здесь, в их доме.
– Комсомол посылает?.. – быстро спросила обрадованная Нурия.
Закинув голову, Ильмурза расхохотался.
– Эх, Нуркай, дорогая, разве ты не знаешь, я давно уже вышел из комсомольского возраста. – Ильмурза смеялся, но Нурия заметила, что по его красивому лицу пробежала лёгкая тень. – Нет, сам я надумал, сестрёнка. По собственному желанию еду.
– Ах, Ильмурза, прошу тебя, говори серьёзно… Ведь это такой замечательный шаг. А что папа говорит? Давеча он из-за этого и шумел у тебя?.. Не хочет отпускать тебя в деревню?
Нурия была восхищена решением брата. Блеск глаз, возбуждённое лицо говорили: «Брат, милый брат… Я всем сердцем на твоей стороне. Не бойся… Никого не бойся. Поезжай в деревню!..»
Иштуган наносил на чертёж последние линии. В большой квартире Уразметовых стояла тишина. Нурия ушла в кино с Ильмурзой. Гульчира тоже унеслась куда-то. Отец ещё не вернулся от зятя. Марьям сидела напротив на диване и шила детскую распашонку. Матовый абажур отбрасывал на её белое лицо и золотистые волосы мягкий рассеянный свет. Время от времени она поднимала голову, и тёмно-голубые глаза её с любовью останавливались на муже. Точно почуяв это, он тоже поднимал глаза. Их взгляды встречались, оба чуть смущённо улыбались при этом, словно влюблённые, только что признавшиеся друг другу в своём чувстве. Марьям даже слегка краснела. Шестой год живут они вместе, а ей всё кажется, что ещё не кончился их медовый месяц. «Всю бы жизнь так прожить», – мечтала она про себя.
И на работе и дома ей часто приходилось слышать о разводах, скандалах между мужьями и жёнами, а в качестве народного заседателя приходилось участвовать в разборе такого рода дел в суде. Марьям, слушая бракоразводные процессы, никак не могла понять, как это любившие когда-то друг друга люди становятся врагами. И, призывая этих людей к примирению, она всякий раз с болью в душе думала: «Почему вы топчете своё счастье и ищете пути к несчастью?» И когда она, усталая после этих мучительных судебных процедур, возвращалась к себе, приветливое слово Иштугана казалось ей ещё дороже.
Марьям тосковала, когда Иштуган пропадал в своих командировках, и радостно кидалась ему навстречу, когда он возвращался. Почувствовав приближение родов, Марьям попросила мужа не отлучаться пока из дому. Но, оказывается, завтра Иштуган должен опять уехать. Марьям гнала от себя эти мысли. Всякое волнение вредно в её положении. Может, успеет ещё, вернётся. Два-три дня – не так долго…
– Кажется, закончил, – сказал Иштуган, отошёл от стола и потянулся – затекла спина от долгой работы в полусогнутом положении. Затем вытащил из-под кровати гантели – поупражнялся. И, оживлённый, повеселевший, подсел к жене, мягко обнял её за плечи.
Марьям давно ждала этой минуты.
– Иштуган, – спросила она с задумчивой нежностью, – ты счастлив?
– Очень! Жена у меня хорошая, скоро сын-богатырь родится. Чего ещё мне нужно?
– Положим, ещё многое, – усмехнулась Марьям, проворно работая иголкой.
– То совсем другое, дорогая.