Живой товар

Никонов около часа изучал различные карты района, как настоящие, печатные, так и виртуальные, интернетовские. Поговорил он также с участковым, который обслуживал район. Никаких сомнительных заведений типа кавказских ресторанов или казино там не было. С наркопритонами и цыганскими баронами участковый тоже не сталкивался. На улице Челюскинцев и в прилегающих кварталах располагались две стоматологические клиники, семейное кафе «Шоколадница», студенческое кафе «Интер», закрытое и заброшенное по причине банкротства в девяностые, детсад, баскетбольная площадка, два общежития для иностранных студентов, дюжина продуктовых магазинчиков, несколько парикмахерских и все в таком же духе. Набережная была открытая, без зеленых массивов, а лишь с редкими ивами у реки. Желающих купаться не наблюдалось по причине катастрофического загрязнения вод текстильной фабрикой, находящейся выше по течению. Рыбаки попадались, но все это были фанатики, не видевшие дальше собственного носа, нацеленного на поплавок.

Для очистки совести Никонов самолично съездил на улицу Челюскинцев и побродил там, пытаясь обнаружить хоть что-то подозрительное. Напрасная затея. Место выглядело совершенно безобидно. Даже шумная молодежь на глаза не попадалась: иностранные студенты, азиаты и темнокожие, вели себя тихо, ходили по улице чинно, пиво не пили, покой не нарушали.

И все же, и все же…

Покидая улицу Челюскинцев, Никонов в глубине души знал, что однажды сюда вернется. И очень скоро.

Глава седьмая

Надеюсь, читатель не забыл Олю Саввич и загадку ее исчезновения. Она была жива и очень, очень несчастна. Не только потому, что переживала за родителей, которым ничего не могла сообщить о своей судьбе. И не по причине провала экзаменационной сессии в институте, которую пропустила. Она боялась за себя. Ее страшило то, что с ней уже сделали, и то, что ожидает ее впереди. Страх был так велик, что девушку даже не приходилось бить, чтобы заставить ее повиноваться. Она и так делала все, что от нее требовалось.

Ее вместе с другими девчонками держали в комнате площадью примерно три метра на пять. Потолок был высокий, с голой лампой на витом шнуре, испачканном побелкой. Окно было закрыто, забрано решеткой и закрашено белой краской почти доверху, так что дневной свет проникал внутрь лишь сверху да сквозь дырочки, процарапанные в краске. Прижавшись лбом к стеклу, можно было увидеть кусочки внешнего мира с зеленым газоном, тополями и редкими прохожими.

На допотопной деревянной оконной раме предусмотрительно были свинчены ручки. Лена как-то решила подговорить подруг разбить ночью стекло и попытаться выломать решетку, но их тюремщики откуда-то узнали об этом, увели Лену, а через несколько часов, когда ее вернули, она уже не помышляла о побеге, а только тряслась вся, смотрела в одну точку и отказывалась рассказывать о том, что с ней делали.

Кроме нее вместе с Олей в комнате находились Дана и Роксана. По сути, это была тюремная камера с минимумом удобств. Спать и сидеть полагалось на йоговских ковриках, расстеленных прямо на полу. Унитаз и раковину заменяли два пластиковых ведра, синее и красное, чтобы не спутать. Чистая вода находилась в большущем пластиковом баллоне, какие ставят в курортных отелях. Нажимаешь на рычажок и качаешь, сколько нужно. Пили девушки часто – дни в запертой комнате становились все жарче и жарче.

Из одежды им оставили только обувь и трусы. На прогулки и в душ не выводили. Кормили всухомятку – пиццами, гамбургерами, какой-то дешевой выпечкой. Горячего не давали. Ни кофе, ни сигарет. И мятная жвачка вместо зубной пасты.

Всякий раз, когда открывалась дверь, Оля невольно сжималась в комочек, надеясь сделаться совсем маленькой и незаметной. Но ее пока что ни разу не выводили. Вот Роксану выдергивали часто. Она говорила, что ее насилуют, но Оля не слышала особо жалобных ноток в ее голосе.

Роксана вообще была девушка с характером. Тяготы неволи переносила стойко, не ныла, не опускалась, всегда выглядела так, будто живет в обычном общежитии и в любой момент готова появиться на людях: причесанная, умытая, с ухоженными ногтями. Оставалось лишь позавидовать тому, как у нее это получается. Косметички у девушек отобрали, ножниц не давали, а щетка для волос была на всех одна.

Мобильники, естественно, тоже конфисковали, только один провод для зарядки оставили, как будто в насмешку. Его приспособили, чтобы сушить на нем постиранные тряпицы.

Лена – еще до того, как предложить план побега, – подговаривала подруг соблазнить тюремщика, чтобы незаметно стянуть у него телефон и позвонить родителям или в полицию. Она была самая симпатичная в их компании. Светловолосая, голубоглазая, с упрямым очертанием рта и подбородка. Училась в медицинском институте на втором курсе, а по вечерам подрабатывала сиделкой у пожилых людей. Это она определила, что чернокожие тюремщики являются выходцами именно из Нигерии, а не из какой-то другой африканской страны. У нее на курсе училось несколько нигерийцев, и один из них, Кен, как раз принимал участие в ее похищении. Лена пришла к общежитию, чтобы купить по дешевке шмотки, которые он якобы привез из Лондона. Сказав, что он не хочет огласки, нигериец завел ее за общежитие, а там прыснул в лицо какой-то гадостью. Очнулась она уже в этой камере, практически без всего. Ее фамилия была Дягилева. Раньше она была очень смелая и энергичная. Теперь совсем пала духом.

Дана Рощина тоже отключилась после того, как ее опрыскали из баллончика. Она красилась в насыщенный черный цвет, и было невозможно понять, какого цвета у нее волосы на самом деле. Серые глаза очень оживляли ее круглое лицо с редкими веснушками на переносице. Оля подозревала ее в лживости и непорядочности. Дана сказала, что работала официанткой, но некоторые моменты в ее поведении и случайные оговорки выдавали в ней проститутку. По ее версии, к ней забрались ночью и одурманили спящую. Может быть. Но почему-то Оля была склонна считать, что Дана сама привела домой любовника. И не для того ли она поселилась в этом районе, чтобы иметь постоянную клиентуру среди иностранных студентов, которые обычно довольно состоятельны, раз могут позволить себе обучение в другой стране?

Сейчас у Даны были месячные, и она почти все время лежала на полу, пялясь в потолок. Оле и Роксане приходилось чуть ли не силой заставлять ее мыться. Помимо лживости она отличалась нечистоплотностью.

Оля страдала в плену от невозможности искупаться и помыть голову. Но не это было самое ужасное. Ее мучила неизвестность. А еще сильнее – те догадки, которые строили девушки насчет своего будущего.

Роксана считала, что их скоро отпустят. Логических доводов в пользу своего мнения она не приводила. Просто говорила, что все это кончится. Мол, черные ребята потешатся с пленницами, возьмут с них слово не болтать и выпустят на свободу. «Может быть, подписку возьмут, что мы трахались по согласию, – говорила она. – Или заставят на камеру сказать, что мы претензий не имеем. Так делают. Я слышала».

Дана предполагала, что их заставят работать станком – так она это называла. Оля Саввич услышала это выражение впервые, но сразу поняла, о чем идет речь, – откуда-то из глубин памяти всплыло слово «многостаночница». Стать проституткой было страшно и противно. Одно дело – отдаваться самой, по настроению, и совсем другое – когда тебя принуждают и берут силой. Кроме того, продажные женщины всегда находились в группе риска из-за всевозможных болезней и тех повреждений, которые им наносили в результате длительного механического (и грубого) воздействия.

Лена где-то читала, будто бы у проституток меняется строение внутренних органов, они теряют возможность рожать и испытывать оргазм. Она объяснила это Оле, но потом сказала, что их, скорее всего, посадят на иглу.

– Как это? – испугалась Оля, вспомнив жуткие истории про пытки в полиции с использованием бутылок из-под шампанского.

– Наркоманками сделают, – пояснила Лена мрачно. – Вколют несколько доз бесплатно, а потом мы сами будем бегать за ними и умолять дать уколоться. Удобно. И девочки всегда под рукой, и тратиться не надо.