Страница 6 из 7
Но, несмотря на обоснованные возражения врачей, прислушивающихся к жалобам рассудительных и мучающихся женщин, на протяжении десятилетий их заглушали голоса, диагностирующие рвоту беременных на фоне психоза и невроза. За это время они повлияли не только на восприятие причин заболевания и способы его лечения, но и, что, может быть, важнее всего, на то, как состояние стали ощущать сами пациентки.
На протяжении большей части двадцатого века процедура лечения токсикоза беременных чаще всего включала в себя психотерапию, а основой лечения стал психоанализ. Такая терапия могла бы быть безопасной, даже крайне эффективной, но другими своими действиями врачи начали пересекать черту и переключаться с лечения физического недуга на лечение – больше похожее на наказание – психического. В некоторых случаях, например, рекомендовали не давать пациенткам емкости для рвоты или не умывать их, а оставлять испачканными в постели, чтобы они до конца осознали последствия того состояния, которое считали их добровольным выбором. Один из врачей запрещал пациенткам общение с их мужьями и родными, чтобы вылечить антипатию, которая, по его мнению, была скрытой причиной тошноты. Другие методы предписывали терапевтам провоцировать у пациенток страх в качестве противодействия неврозу, ставшему, по их предположению, изначальной причиной тошноты[22].
Эти методики никогда не становились общей практикой и часто применялись со всем возможным состраданием. Но, глядя сегодня на психиатрическое объяснение токсикоза и появившиеся вследствие него методы лечения, кажется, что в итоге они привели к тому, что к страдающим от токсикоза беременным женщинам стали относиться с невероятной злобой. Пусть это делалось из добрых побуждений, но, согласившись считать токсикоз надуманной психологической проблемой, и врачи, и пациенты оказались в мире, в котором стало допустимо не только не принимать в расчет мучения женщины, но и винить ее за них.
Больной женщине ставили в упрек не только тошноту и рвоту, но больше того – формирующееся отношение к материнству, недостаточную сексуальность и все проблемы в браке. Согласно этой логике, беременная и несчастная пациентка демонстрировала свою несостоятельность в качестве жены, матери и сексуальной партнерши, а по сути – и женщины вообще. Более того, согласно восприятию, видящему в токсикозе проявление невроза, она еще и лгунья, потому что, если женщина говорит, что хочет забеременеть, а потом ее тошнит, рвота воспринимается как явное свидетельство ее истинных мотивов: она отторгает будущее материнство, ненавидит находящихся рядом мужчин, испытывает отвращение к половому акту, воплощением которого является беременность, или все это сразу.
Если токсикоз воспринимался как проявление невроза, неудивительно, что в его лечении врачи стремились заставить тело мучиться так же сильно, как разум. Уменьшение дискомфорта и облегчение страданий не были критериями успешного лечения.
Конечно, на сегодняшний день мы лучше осведомлены. Но сейчас по-прежнему существует острый токсикоз. В каждой больнице, в которой я работала, в каждый момент времени лежали одна или две пациентки с тяжелой рвотой беременных, диагностированной на ранних сроках. (Если им нужна госпитализация, значит, их показатели соответствуют одной из самых тяжелых форм токсикоза.)
Я встретила одну из таких пациенток, Викторию Крусан, когда делала обход в стационаре для беременных с высоким риском, где работала дежурным врачом. Виктории был 21 год, она была в начале своей первой беременности, ее привезли ночью. Виктория была на восьмой неделе и, по словам ординатора, кратко вводившего меня в курс дела, она, как и большинство пациенток с острым токсикозом, на протяжении нескольких недель сменяла один приемный покой за другим. За последние 10 дней это было ее как минимум четвертое посещение больницы. Каждый раз ей давали противорвотное и ставили капельницу. Часто после этого она могла съесть крекер или выпить немного сока. Видя такое улучшение, ее выписывали. Оказавшись дома, иногда она следовала предписаниям врача, но иногда это оказывалось невозможно из-за возражений страховой компании или фармацевта («Кажется, принимать эти препараты во время беременности – не лучшая идея. Пусть ваш врач позвонит нам, тогда мы выдадим эти лекарства»). Она с трудом покидала дом даже на то короткое время, которое нужно было, чтобы организовать лечение. Даже если Виктории удавалось раздобыть таблетки, у нее почти никогда не получалось удержать их внутри после того, как она их проглатывала.
Через 12 часов после выписки ее снова начинало рвать, весь следующий день организм продолжал терять воду, и, как в кошмарном сне, все шло по замкнутому кругу. Когда я пришла к ней в то первое утро в стационаре, она как минимум недели две не получала нормального питания или чего-то, сопоставимого по калорийности с нормой, необходимой для выживания человека.
Прошлой ночью кто-то наконец заметил, насколько обезвоженной и истощенной выглядит Виктория, что это ее второй визит в одно и то же отделение неотложной помощи, что с ее повторяющейся проблемой не справиться крекером и стаканом сока. Ее решили оставить в больнице хотя бы до утра.
Когда мы входим утром в палату Виктории, внутри темно, хотя уже больше десяти часов. Шторы задернуты и запах стоит ужасный, хотя я знаю, что ее перевели сюда из приемного покоя всего 8 часов назад. Это обычно для пациенток с острым токсикозом. Состояние Виктории неделями оставалось ужасным, она, скорее всего, почти не спала, так что все время чувствовала себя измотанной. Из-за недостатка питания и постоянной тошноты следить за гигиеной стоило невероятных усилий – когда ее не рвало, у нее не было сил на то, чтобы принять ванну.
Виктория лежит в полумраке, без движения, под горой одеял. Ей холодно, потому что ее тело голодает практически с начала беременности. В первое мгновение, когда мы заходим из ярко освещенного коридора, я не замечаю девушку на кровати – ее тело само напоминает сбившийся комом ворох белья. Она растворяется, образно и буквально, поглощаемая своей беременностью.
После того как было решено оставить Викторию в стационаре, ей стали давать лекарства для облегчения состояния. Среди препаратов были и специально созданные для борьбы с тошнотой, и такие, которые изначально использовались как противосудорожные и успокоительные, но постепенно их незапланированный побочный эффект стал основным действием. Как это обычно бывает, мы выбрали самые старые средства. Часто это не самые эффективные и даже не наименее токсичные из тех, что помогают при тошноте, но из-за длительного использования накопилось много информации об их влиянии на развитие врожденных дефектов и других рисках, связанных с приемом во время вынашивания детей. Проводить исследование на беременных женщинах – этически спорная и сложная задача, поэтому нам приходится довольствоваться полумерами. Но мы делаем, что в наших силах, и стараемся обезопасить пациенток настолько, насколько можем.
Большинству пациенток с острым токсикозом нужно больше одного медикамента, чтобы начать хоть какое-то движение к возвращению в нормальную жизнь. Нам хотелось бы минимизировать риски для плода, но, чтобы увидеть прогресс и помочь пациентке снова съедать достаточно для поддержания жизни своего тела и растущего эмбриона, я часто вынуждена рекомендовать добавление второго или третьего лекарства.
Этим утром, когда я захожу к Виктории и прошу разрешение прощупать ее живот, я пытаюсь рассказать ей о добавлении нового препарата, о рисках и результатах такого лечения. Я также хочу убедиться, что эта беременность желанна и что она не хочет ее прервать. Хочу узнать больше о жизни Виктории и как на нее повлияла болезнь. Но Виктория проявляет мало интереса к тому, что я спрашиваю и говорю. Она кивает на мою просьбу об осмотре и немного приподнимается в кровати. На мой вопрос о том, желанна ли ее беременность, она отвечает тихим, но отчетливым «да». Но она так и не открывает до конца глаза и после пары предложений качает головой и прячется обратно под одеяло, снова исчезает.
22
Munch. Chicken or the Egg? – P. 1267–1278.