Птицы в небе

И клиент молчал, ему было всё равно. Ему казалось, что он сам – эта тощая уставшая лошадь. Он тянет всех на себе, он один… а хоть кто-нибудь сказал ему за это спасибо? Ну, разве что Ирина. Да, она любит его. И Натали… дочь тоже пока любит его. Пока. Но она вырастет, и ей тоже станет в обузу мнение отца.

Погасли фонари, освещавшие здание конторы.

Пошёл мелкий дождь. Стало темно и тихо. Лишь река шумела, перебирая гальку на дне, всплёскивая волной…

14. Расчистка пожарища

Расчистка завалов на пожарище отняла целую неделю. Парни, приходившие по вечерам, работали молча, остервенело, отпахав в доках и торопясь теперь заработать обещанные два рубля и успеть прогудеть их в чайной. Фабричные держались поначалу особняком от народа с верфей. Глеб приводил всех подряд, с кем довелось перекинуться словом за кружкой пива, с кем встретился на улице. Он тянул их сюда, размахивал руками, изображая громадину будущего дирижабля. И, не умея объяснить, «как же может это полететь», указывал им на Игнатьева.

– Нет, ты объясни! Объясни, вот полетит он или нет? А то мне говорят, что я вру! – тарахтел он без умолку.

Мрачные лица работяг светлели, они посмеивались, глядя на Глеба, вполуха слушая, что говорил Игнатьев. Скептически ухмылялись.

Игнатьев принимался рассказывать, что, когда шпангоуты обтянут промасленной тканью и надуют баллон горячим воздухом, тогда эта махина полетит, как воздушный шар.

В какой-то момент они начинали с опаской поглядывать на сынка Игнатьева. Они слышали, конечно, что он строит летательный аппарат, но разве об этом можно говорить всерьёз? Разве может человек поднять эту гору железа в небо?

– Но ведь воздушные шары летают? – спрашивал он их.

– Летают, но внутри них не сидит целый корабль!

– Но ведь и шар здесь будет больше, и даже не шар…

Парни качали головой, смеялись. Чудно. Но платят-то хорошо. Время проходило незаметно. Были убраны обугленные доски, балки, обрывки купола и тросов, искорёженные огнём трубы и обломки металлических конструкций. Постепенно вырисовался периметр старого каменного фундамента, в котором пустыми ямами виднелись углубления, оставшиеся от сгоревших деревянных стоек…

Полуотмытые зарядившим дождём рёбра «Севера» теперь как-то особенно сиротливо тянулись к свинцовому низкому небу над чёрной расквашенной землёй.

Игнатьев жадно рассматривал оголившийся, освобождённый от хлама остов дирижабля. Поглаживал холодный металл и молчал.

– Что ему сделается железу-то? – рассуждал за его спиной Уточкин. – Стоит целёхонький. Хоть сейчас в небо.

– До неба ещё далеко, – задумчиво ответил Игнатьев, – но стрингеры и шпангоуты – самая дорогостоящая часть «Севера» после двигателя. Я рад, что с ними всё в порядке.

– Это да.

– Кроме того, стены из клёпаного железа будут стоить недёшево. Но боюсь, что у меня нет другого выхода.

Афанасий Степанович присвистнул и покрутил удивлённо головой, однако, ничего не сказал, видя, что Игнатьев его не особенно слушает и занят своими мыслями.

– Не хочется, чтобы «Север» опять сгорел, – добавил мрачно Игнатьев.

– Где взять такие деньги, – всё-таки не вытерпел Уточкин, и добавил хмуро: – Это, конечно, не моё дело…

– Уже взял. И пусть это тебя не беспокоит, Афанасий Степанович, – Игнатьев обернулся, – сегодня к вечеру прибудут стойки. Тебе с Глебом надо принять их и начать устанавливать. Меня не будет, – пояснил он, предугадывая вопрос, – буду в мастерской.

– Я думал, что вы с тех пор совсем забросили своё дело, – удивился, разулыбавшись, Уточкин, – кроме того, вы говорили, что будете работать у отца.

– Да, я хотел поработать у отца. Но… – Игнатьев пожал плечами и невесело усмехнулся, – я понял одну вещь, Афанасий Степаныч. Пока мы с отцом находимся на расстоянии, мы можем думать друг о друге с теплом и даже сожалеть о том, что наговорили сгоряча. Наше совместное пребывание всё это разрушает в один миг. Пусть пока будет так. Надеюсь, – вдруг хитро улыбнулся он, – мне всё-таки удастся поработать на отца, пусть даже он не будет догадываться об этом.

– Что это вы затеяли?! – удивился Уточкин, ёжась и пряча замёрзшие руки в карманы куртки от ледяного ветра. – Если ваш отец узнает, что я вам помогаю…

– Думаю, – засмеялся Игнатьев, – что мой отец доволен, что ты со мной. Ты единственный человек, которого он уважает в моём окружении.

– Ну… уж таки и уважает, – хмыкнул Уточкин, пряча довольную улыбку в усы. – Так что вы говорили про сегодня?..

Обычный каркасный остов, крытый железом, и больше ничего. Требуются только деньги и рабочие руки. Да и рабочие руки будут, если у тебя есть деньги. Но денег, вырученных от продажи золотого жука и богомола, надолго не хватило. Хоть Голландец и дал много больше, чем стоят на самом деле эти вещицы. Он всегда с удовольствием покупал у Игнатьева его летающие и прыгающие безделушки, а эти к тому же были золотые.

– Вот стойки поставим, – говорил Игнатьев, – а там листы железа привезёт Шляпник.

Шляпником он прозвал дельца, господина Мямлина. Одних только всевозможных котелков у него Игнатьев насчитывал около пяти. Цилиндры, мягкие федоры, один хомбург, трилби, а твидовых кепи всех мастей – к каждому шейному платку.

– Он сам же обещал их и установить. За это я должен буду сделать новое кресло для его матери, чтобы оно качалось и могло ездить по дому, кроме того, есть работа для Гаври. Он, оказывается, мне писал, письмо пришло по пневмопочте и лежало у меня дома. Просит заменить глаз… Так что деньги будут! Ну, пошли вниз, в тепло, Афанасий Степаныч.

– Одноглазый ещё наглость имеет обращаться к вам, – проворчал Уточкин, спускаясь вслед за Дмитрием вниз, – пришёл тут, напакостил. Хельга говорила, что в трости у него лезвие выдвигается. Так он ей его к горлу приставил, и неизвестно, говорит, чем бы это кончилось, если бы не Саша.

– Как он узнал про это моё жильё, ума не приложу, я старался с ним особо разговоров не вести. Он обратился ко мне после ранения в глаз, я помог. Лишь после узнал, что слава о нём шла дурная – торговец людьми.

– Каков мерзавец, – скривившись, проговорил Уточкин, – нет, я не знал таких подробностей.

Подвал походил на разворошенный и оставленный вдруг всеми муравейник. Койки, койки, неубранные, смятые. Разбросанные вещи, инструменты вперемешку лежали на стеллажах, не занятых под спальные места. Длинная столешница, висевшая на кронштейнах по правой свободной стене, была завалена грязной посудой, оставленной после ужина.

– Сегодня никого, а к вечеру Глеб обещал пятерых привести. Некоторые остаются на два дня. Им выгоднее у вас работать за такую-то плату. Вы мне оставьте, Игнатьев Михайлович, деньги для расчёта с ними, – Уточкин стянул куртку и повесил аккуратно на один из длинных гвоздей, которыми были усеяны стены у входа. – А то в прошлый раз еле отбрехался, дескать, за две недели разом получите, а они мне – сейчас подавай и всё тут. Хоть режьте, говорю, ребята, нет денег. Ну, думал, не порежут, так накостыляют точно. Глеб их как-то отговорил.

В люк застучали с той стороны. Потом дверца приподнялась и показалась голова женщины.

– Заходи, заходи, Дарья Матвеевна, – разулыбался Афанасий Степаныч и пригладил взъерошенные седые волосы.

Женщина каждое утро приходила убирать подвал. Иногда готовила, когда приходили работать люди. Так было до пожара. Потом Игнатьев отказался от её услуг. Теперь пришлось обратиться снова. Молчаливая, уставшая, кажется, навсегда, но сохранившая грустную улыбку и тихий голос. Потерявшая мужа-рыбака в море и вырастившая двух мальчишек одна, она сторонилась мужчин, хоть и могла бы ещё выйти замуж.

Игнатьев платил ей десять рублей в неделю. Для женщины это был очень хороший заработок, к тому же здесь никто не требовал, чтобы она работала полный день, и она никогда не отказывалась помочь младшему Игнатьеву.

Женщина молча принялась собирать посуду в большой таз и уносить её на кухню.