Северные амуры

— Да он еще не вернулся.

— Значит, подождешь на заставе! — К Ильмурзе вернулось самообладание. — Иди не рассуждай, много воли взял!.. Велел отец ехать — скачи во весь опор.

— Куда ты сына посылаешь, атахы? — спросила Сажида, выходя на крыльцо.

— Пока не спрашивай, придет время — скажу. И знай свои женские дела, эсэхе.

Привыкшая к повиновению Сажида вздохнула и бесшумно удалилась в свои покои.

19

Вечером Кахым на резвом скакуне пустился в дальний путь, ночевал на хуторе у знакомого башкира, а на рассвете снова взлетел в седло. К полудню добрался до Сарыкской крепости, спросил казаков, где живет начальник дистанции. Те подозрительно взглянули на башкира, — хотя по-русски говорит чисто, да мало ли что бывает… Граница есть граница. И послали к уряднику. Урядник тоже досконально расспросил всадника — кто и что, оказалось, что в ауле Ельмердек он бывал, старшину юрта, почтенного Ильмурзу встречал.

— Кахым? Ну будем знакомы… Эй, Гаврила, Гаврилу шка, проводи джигита к есаулу Буранбаю Кутусову.

Рябой казак с зачесанным на глаза чубом влез на уже оседланного коня и молча поехал, крутя в руке плеть, по извилистой дорожке, утоптанной копытами до каменной твердости. Степь была волнистая, с холмами, с балками, уже по-осеннему рыжая. Восточная граница России. Здесь впервые Кахым ощутил величие безбрежной страны, за которую воевал с князем Волконским его отец, за которую, отражая наступление французов, погиб его старший брат. И он, Кахым, поступив в военное учебное заведение, навсегда свяжет свою судьбу с русской армией. Какова-то будет эта офицерская судьба? Милостивая или беспощадная?..

— Да вон и дистанция, — показал проводник плетью на низкие, сплетенные из сучьев, обмазанные глиной и навозом, бараки, как их здесь называли и русские, и башкирские казаки, на колодец с высоким журавлем, на стога сена. — Дальше не поеду. Там найдешь есаула. — Он свистнул, гикнул и поскакал обратно.

Кахым подъехал к летнему лагерю башкирских казаков, спросил, кто здесь пятидесятник, представился. Плотный башкир обрадовался:

— Из Девятого кантона? Знаю, слыхал! Как же, сын старшины! А мы идем на стрельбище.

— Можно и мне пострелять? — Кахым снял лук из-за плеча, потянулся к украшенному серебром колчану за стрелою.

— Стрельни, если так хочется! — Ясно было, что пятидесятник не шибко верит в уменье гостя метко стрелять.

Самолюбие Кахыма взыграло, он привязал лошадь к коновязи и пошел за джигитами на стрельбище. Мишень — тонкая широкая дощечка — была подвешена на веревке к дереву, расстояние — саженей сто, не меньше. Удачно, что безветренно, и все-таки цель трудная.

Джигиты из уважения предложили гостю стрелять первым. Кахым понял, что его осмеют, если промахнется: дескать, сам набивался… И он прикусил губу, весь напружинился, вышел на рубеж, прицелился, затаив дыхание. Тетива — тугая, натянулась с трудом, но метнула стрелу со страшной силой, могуче, и, свистящая, перистая, пронзила осеннюю тишину, сбила мишень и упорхнула за деревья.

Джигиты ахнули от восхищения:

— Молодец!

— Замечательный стрелок!

— Вот так глаз алмаз!

Один из джигитов пошел искать улетевшую далеко стрелу, а остальные вертели, разглядывали лук, качали головами, чмокали от восторга.

— Сделан на славу! Да, это — башкирский лук.

— У нас не такие, куда там, гораздо хуже!

— Ну и острый глаз у джигита!

Услышав радостные восклицания, гомон на стрельбище, из городка пришел молодой русский унтер-офицер. Кахым отдал ему честь.

Пристально оглядев лук, унтер-офицер спросил:

— А разве башкирские луки неодинаковые?

— Нет, ваше благородие, даже охотничий рознится от военного, — с охоткой сказал пятидесятник: еще бы, приятно погордиться своими народными умельцами. — Военный лук делают из двух деревянных пластин, приклеенных друг к другу, для крепости, упругости изнутри еще подклеивают роговые ленточки, а снаружи — бересту, это для того, чтобы древесина не промокала, не кисла, не гнила. Военный лук под рост джигита делают, под длину его руки.

Унтер-офицер потянул тетиву, покачал головою:

— Раньше я этого не замечал. О-о-о, крепкая, тугая, настоящая струна скрипки. Чтобы натягивать такую тетиву, надо много мяса съесть, а?

— За то мы, башкиры, и любим махан! — засмеялись джигиты.

— А из чего делают тетиву?

— Из среднеазиатского шелка или из сухожилий. — Пятидесятник вынул из колчана Кахыма стрелу, показал ее офицеру. — Глядите, ваше благородие, какой острый, твердый конец. Из железа. А на наших стрелах острие роговое. Слабее, крошится.

Когда унтер-офицер ушел, вежливо попрощавшись с Кахымом и кивнув дружески джигитам, пятидесятник мягко сказал:

— Душевный человек! Кудряшов. Закончил военное училище в Верхнеуральске, там и служит. К нам приехал по какому-то делу.

Кахым накормил коня, сам умылся и сел на скамейку около домика, в котором жил Буранбай, — пятидесятник сказал, что есаул скоро приедет с линии.

Он еще не увидел Буранбая, но вдруг заметил, как подтянулись джигиты на плацу, у коновязей, у балаганов, и понял, что начальник дистанции прибыл.

Есаул здесь, на месте службы, был не таким, как в деревне, — суше, строже, шагал в военном мундире четко, стуча плетью по сапогу.

Кахым быстро пошел навстречу, еще точно не зная, как ему вести себя — по-домашнему, по-деревенски или по-военному.

Но, на счастье, Буранбай издалека увидел Кахыма, заулыбался, помахал рукою, и юноша метнулся к нему.

— Каким ветром тебя занесло, кустым, на наш кордон? — обнимая Кахыма, спросил Буранбай весело, но веселость была излишне лихая, словно напускная, и юноша это почувствовал.

— Ты не рад моему приезду, агай?

— Да что ты, кустым? Наоборот!

— Так мне показалось.

— И зря! Действительно, у меня горе, сильное личное горе, но тебе я рад, и потому рад, что люблю. — Остановив проходящего джигита, есаул сказал: — Янтурэ-агай, у меня сегодня гости: их благородие Кудряшов и вот кустым Кахым, сынок старшины Ильмурзы. — При этом Буранбай положил руку на плечо юноши, как бы заверяя свое благорасположение к нему. — Поставь их лошадей в конюшню, присмотри, а потом и устрой нам чаепитие с ужином.

Домик есаула был тоже дощатый, но аккуратно построенный, чистенький. Усадив гостя на нары, Буранбай снял с портупеи саблю, поставил в угол, снял мундир и натянул бешмет, в котором, видимо, чувствовал себя уютнее. Он сел у стола, облокотился, закрыл глаза, и на его лице отразилась беспросветная усталость.

— Да что с тобою, агай? — осторожно спросил Кахым, и робея и страстно желая хоть как-то помочь любимому Буранбаю. — Или беда приключилась?

— Беда. Ты не обращай внимания, кустым. В моей судьбе очень мало счастья, но много-много горя, — с трудом сказал есаул, но вдруг словно плотину прорвало — и он заговорил порывисто, бурно, раскачиваясь на стуле: — Все, брат, пропало! Последняя надежда оборвалась. И не надо, выходит, мне было ездить в аул. Салима не пожелала меня видеть. У нее ребенок, сын! Чей сын? Мужа, бая? Или… Понимай как знаешь, кустым. А я до сих пор ее люблю. Безумно!.. Услышал, что родила сына, и еще дороже мне стала.

— Может, образумится, и все наладится?

— Нет, Салиму я знаю, ради счастья ребенка она на смерть пойдет.

«Уважать за это надо женщину!» — подумал Кахым.

— Э-э, хватит ныть! — круто оборвал Буранбай. — Что прошло, того не вернешь. Надо взять себя в руки, не хныкать. — Он болезненно улыбнулся. — Ты осуждаешь меня?

— Да что ты, агай! — вскочил Кахым. — Как я посмею?

Вошел Кудряшов, увидев, что Кахым у есаула, судя по всему, свой человек, щелкнул каблуками, отвесил церемонный поклон.

Пожалуй, Буранбай обрадовался, что появился посторонний, — при нем не разоткровенничаешься.

— Петр Михайлович из Верхнеуральска. Сочиняет стихи. Поэт.

— Вот и ты, агай, поэт, — подхватил Кахым. — У двух поэтов, русского и башкирского, всегда получится увлекательная беседа! Правда, ты еще и музыкант, и певец, — добавил он уважительно.