Страница 9 из 17
– Я просил тебя не встречаться с этим уродом.
– С этим не встречаюсь. Встречаюсь с тем. Какие могут быть возражения? Просто дружеская посиделка.
– Пожалуйста, я прошу тебя, избавься от него.
«Скорее от тебя, чем от него», – бормотал я себе под нос.
– Что? – переспрашивал Эллеке, не веря, и его лицо теряло последние крохи безмятежности. Я как будто бил его, не касаясь. Это было его ошибкой – давать мне власть. – Он выбрал низкий способ, чтобы привязать тебя к себе. Неужели ты сам не понимаешь? Тебе всего пятнадцать лет, и ты…
– Ну что я, что?
– Наркоман.
Наркоман? Я не так представлял себе наркоманов. Они где-то там, в бесплатных брошюрах, которые раздают подросткам в школе. Синие лица, красные глаза. А я просто периодически вдыхаю порошок. Ну как, периодически. Не чаще двух раз в день.
Я ржал в ответ:
– Ох, детка моя, все не так мрачно, как тебе представляется, – мне просто необходимо было глумиться. Моя последняя попытка сохранить равновесие, когда земля подо мной ходит ходуном.
У Эллеке не получалось убедить меня, его просьбы не действовали, и он пытался приказать, заставить. Страх за меня был как бензин для его здравомыслия – все выгорало в секунду. Но я был недосягаем и огрызался издалека. Мне было больно наблюдать его беспомощность, но в то же время она провоцировала меня нападать на него с большей яростью, отыгрываться за то время, когда беспомощным был я. Но ему, даже и ослабленному, все равно удавалось загнать меня в угол, и я начинал кричать на него:
– Оставь меня в покое! Оставь в покое! Не все ли тебе равно, где я, с кем я, что я?
– Не все равно. Я хочу, чтобы с тобой все было хорошо.
– Да что ты знаешь о «хорошем» для меня?
Он заглядывал мне в глаза, пытался обнять меня. Я отталкивал его с такой злобой, будто не было в этом мире никого, кого я ненавидел бы больше.
– Науэль, я не твой враг, – объяснял он тихо, осторожно, как будто боялся спугнуть. – Я беспокоюсь о тебе. Ты мне нужен. Неужели это сложно понять?
Это было невозможно понять. Никто не беспокоится обо мне. Я никому не нужен. Не знаю, зачем Эллеке напридумывал все эти глупости.
– Ты не знаешь меня.
– Я люблю тебя.
Никто не любит меня.
– Ты не знаешь меня, если говоришь так. Кого тогда ты любишь?
– Я люблю тебя.
Снова эта бессмысленная фраза. Слова вползали в мои уши, словно отвратительные насекомые, уже извивались где-то в мозге. Мне хотелось выскоблить их из себя.
– Я не могу это слушать! Оставь меня в покое!
В один момент я уговаривал себя быть добрее, не ранить Элле, но в следующий становился холоден, как смерть. Я могу говорить что угодно, но я не могу задеть кого-либо, нет. Между мной и другими людьми стена, которую мне не удастся разбить – ни для того, чтобы ударить, ни для того, чтобы дотронуться. Я слишком незначителен, чтобы мои слова или поступки могли иметь для кого-то значение.
– Пожалуйста, хватит, – просил Эллеке.
И одновременно я умолял его мысленно: «Просто признайся, что тебе все равно. Не зли меня своим спектаклем. Просто признайся, что ты ничего ко мне не чувствуешь, будь со мной честным».
Я сматывался в свой мирок, запирал его ото всех, ослеплял глаза искусственной красотой, оглушал уши музыкой. Второй альбом Ирис отчего-то казался мне печальным. Хотя Ирис пела о счастливых днях, я улавливал в ее голосе сожаление. Все замечательно, все прекрасно, так прекрасно и замечательно, как никогда не было и не будет. В интервью она старательно отметала вопросы касательно слухов о неверности ее мужа.
Я пытался представить: где она сейчас? что на ней одето? что она делает? о чем думает? может быть, ей грустно? Если так, мне хотелось бы утешить ее. Для нее я был самым добрым человеком на свете – потому что она ничего не знала обо мне, не могла прикоснуться ко мне или бросить меня; потому что я не мог причинить ей вред и не должен был ради нее отыскивать песчинки золота в тоннах моего дерьма, выжимать из себя доверие, перекручивая себя, как половую тряпку. Но и тех капель, что я мог бы выдавить, было недостаточно.
Я чувствовал, что скоро брошу Эллеке. Я еще не представлял, как я это сделаю, но понимал, что это неизбежно. За все, что я сделал ему, я ненавидел себя уже, кажется, больше, чем любил его. Я не мог терпеть это издевательство больше. Даю себе время на сборы и ухожу.
И как только я принял решение сбежать, стало лучше. Я был послушным и мягким. Приходил в школу вовремя. Делал уроки, как Элле того требовал. Он считал, что все налаживается. Ему не приходило в голову, что я скучаю по нему заранее. Мне перестало хватать его днем, и иногда после наступления темноты я забирался в его комнату на втором этаже, хотя Эллеке и говорил, что если его отец меня увидит, то убьет нас обоих. Пусть так… некоторые вещи стоят того, чтобы за них умереть. Мне нужно было лежать с ним рядом, касаться его, хотя мне и было при этом грустно до боли от его убежденности, что мы друг другу ближе некуда, в то время как связь между нами истончилась до прозрачности. Мне все-таки удалось его обмануть. Мне хотелось бы быть таким, как он: доверчивым, открытым, искренним с близкими людьми. Я устал от собственных злости, холодности, вечных психов, ночных блужданий из угла в угол.
– Элле, почему ты терпишь меня? У меня нет воли, я веду себя как настоящий кретин, – спросил я однажды, прижимаясь к нему в темноте.
Он погладил меня по волосам.
– Это не так. Нет, ты как заблудившийся ребенок. Путаешь реальные опасности и мнимые. Не понимаешь, что тебе делать, куда идти.
И я подумал: «Нет, это ты не понимаешь, что постепенно, изо дня в день, я бросаю тебя». Я решил, что уйду не позже чем через месяц, не дожидаясь наступления серьезных холодов, ведь зима приближалась.
Все случилось само собой. Я не верю в судьбу и прочую ахинею, но тогда у меня возникали мысли, что эти события, заставившие меня убежать, были не случайны.
У нас в классе был один парень, Свин. Уже не помню его настоящего имени, да и после того, как я однажды назвал его Свином, все звали его только так. Он был довольно толстым, с курносым носом и привычкой втягивать в себя воздух с громким хрюкающим звуком. В придачу он был тупым и злобным, как самый настоящий кабан. Наши отношения всегда были сомнительно окрашены, а после того, как я наградил его прозвищем, засияли как капли бензина на мокром асфальте.
Странная дружба между маргинальным скандалистом и безупречным умником сама по себе вызывала вопросы, и, конечно, у наших одноклассников возникали подозрения о ее истинной сущности. Небеса готовили им чудный подарок…
Я уже недели три как не трепал нервы Эллеке, и он, забывшись и впав в эйфорию, поцеловал меня посреди улицы. В нашей стране двум людям одного пола этого не рекомендуется делать в принципе, а уж если за вами подсматривают чьи-то злобные маленькие глазки… Разумеется, Свин растрепал всем.
Подтверждение было получено, и поднялась волна грязи. Они знали, как меня раздавить: они не тронули меня, но вгрызлись в Эллеке. Он был слишком хорош, они так долго мечтали унизить его и теперь получили возможность. Каждое гадкое словечко, брошенное в Эллеке, вонзалось в меня, как гвоздь. И я думал на полном серьезе: может, убить их? Принести в школу нож. Порезать стольких и так сильно, как только смогу. Что я теряю, в конце концов? Я уже конченый, моя жизнь кончена. Хотя Эллеке первым бы бросился скрутить меня.
После уроков, как-то отвязавшись от них, я сказал Элле:
– Теперь ты видишь, какой я урод? Даже тот, кто близок ко мне, становится уродом. Ты жалеешь, что ты со мной?
Он выглядел спокойным, как обычно.
– Никогда в жизни ни о чем не жалел.
– Да ну? А что ты думаешь обо всем этом дерьме? Они не дадут тебе жить спокойно. К матери твоей придут, расскажут.
– Тоже мне угроза, – он посмотрел на меня безмятежными глазами. – С мамой я как-нибудь договорюсь.
– И отцу…