Страница 6 из 17
Эллеке, казалось, забавляла эта ситуация – он, сама невозмутимость, медленно идет к дому, а за ним хвостом я, раскрашенный, тощий, вздорный, совсем рехнувшийся, выплевывающий слова в безнадежной попытке обозначить до какой степени он выводит меня из себя. Редкие прохожие оборачивались на нас, цепляли взглядами меня, едва касались Эллеке.
Мне пришлось заткнуться, когда я не смог придумать что-нибудь еще. Я тяжело дышал, как после драки. Мы дошли до парка.
– Какой ты нерешительный, – тихо сказал Эллеке и улыбнулся – насмешливо, но мягко. – Не можешь признать, что влюбился.
Так просто. Как будто эти слова не взрывали меня, как динамит.
Я все еще ничего не мог придумать и только угрюмо смотрел на него. В груди жгло, точно я выпил стакан кипятка залпом.
– Вот что, пошли со мной, – решил Эллеке. Не вопрос и даже не предложение, а почти приказ. Его самоуверенность не была ни давящей, ни угрожающей. Скорее спокойной и сильной, как рука хозяина, ухватившего за шиворот непослушного пса. Вероятно, потому мне и захотелось подчиниться.
Мы прошли через парк, почти пустой, что меня обрадовало: я был не способен скрыть растерянность. Мне было более чем достаточно, что ее видел Эллеке. Во мне было тихо и сумрачно, как перед грозой.
Эллеке жил в небольшом деревянном двухэтажном доме в конце улицы. У порога мне вдруг стало страшно. Что я делаю здесь? Почему я здесь? Зачем я ему? Развернуться и убежать, как всегда. Забыть обо всем, спрятаться в голос Ирис, соорудить из него теплый кокон. Но, словно под гипнозом, я уже поднимался на второй этаж.
Его комната была маленькой и уютной. Кровать накрыта мягким пледом. Он подтолкнул меня к ней. Я сел и сжал колени, как девушка. Эллеке опустился рядом и провел ладонями по моим острым плечам.
– Такой хрупкий, – сказал он с интонацией, которую я не мог определить. Я понял, что это было, гораздо позже – нежность. – Как из горного хрусталя.
Он погладил мое предплечье, касаясь груди кончиком большого пальца, и мое тело ответило жарким ужасом и леденящим возбуждением. Я не двигался – затаился, насторожился.
– Посмотри на меня.
Я не послушался, и, взяв меня за подбородок, Эллеке нежно развернул мою голову к себе. Я зажмурил глаза, затем приоткрыл их, удивляясь, отчего меня так пугает необходимость взглянуть в его лицо, непривычно приближенное. Я заставил себя смотреть. Его глаза были насыщенного теплого оттенка. Длинные ресницы. Я заметил крошечную родинку на его левой щеке и подумал, что происходящее не может быть правдой. Не может. Разве когда-нибудь все было так, как я того желал? Он коснулся моего носа кончиком своего, моего рта своим теплым дыханием. Знакомые ощущения. И совсем другие, будоражащие как никогда прежде.
– Не хочешь поцеловать меня?
– Я еще могу понять, что я этого хочу, – едва выговорил я онемевшими губами. – Но зачем тебе это нужно?
– Любопытство. Интересно, что я почувствую. Такое объяснение тебя устраивает?
Он обвил меня руками, потянул к себе. Моя спина была прямая, напряженная, как доска.
– Расслабься.
Это слово мне говорили много раз прежде, и оно царапнуло меня – глубоко, больно. Я не могу расслабиться, ясно? Все мои мысли исчезли, когда я заметил в его глазах улыбку: «Боишься меня, понятно». Я никого и ничего не боялся, поэтому приказал своим мышцам обмякнуть, когда его губы коснулись моих. Я закрыл глаза, и весь мир превратился во влажный, теплый рот. Я услышал, как Эллеке облегченно вздохнул, обнимая меня теснее, прильнув ко мне всем телом. Его пальцы скользнули под пояс моих джинсов. Возбуждение и настойчивость Эллеке полностью подчинили меня себе, но как только он отстранился, моя покорность сменилась страхом и беспокойством. Лицо Эллеке раскраснелось, глаза поблескивали.
– Я пойду, – сказал я и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты.
Эллеке не попытался удержать меня. Я спустился по лестнице, обулся, сохраняя внешнее спокойствие. Прикрыл за собой дверь и ударился в паническое бегство, точно он стал бы меня преследовать.
Я едва удерживался от того, чтобы не заплакать. Несмотря на его настойчивость и прямолинейность, Эллеке был девственником. Прикоснувшись к нему, я всей кожей почувствовал, как трачу его нетронутость, оставляю полосы грязи на нем. И какой-то гребаный девственник встряхнул мою душонку так, что ее до сих пор дергало! Пробил мои защиты, как листы картона, смял и выбросил мою многоопытность.
Ощущение обманутости обрушилось на меня, точно град и ливень. Одно всегда меня утешало, позволяло сохранять каплю самоуважения в окружении сверстников – мне известно то, о чем они только догадываются; для меня просты и привычны вещи, которые пугают и волнуют их. Сейчас ко мне пришло чувство, что я не знаю ничего и даже хуже, чем ничего, потому что у меня уже нет шанса постигнуть нечто особенное, что ждет их. Я даже не смог стать непробиваемо-наглым, каким, я считал, я стал. Я, не постеснявшийся завалиться в школу в парике, на каблуках и в юбке и вести себя там самым блядским образом, был не способен признаться, что с моей дальней парты слова на доске сливаются в нечитаемые белые полосы: мне пора было носить очки, что я воспринимал как невыносимое унижение. Нет уж, проще слоняться в тумане. Я давно привык быть объектом извращений, но на меня напала странная застенчивость, когда однажды мне пришлось снять футболку перед врачом. Мои противоречия были мучительно непонятны. Я не придавал значения сексу, но то, что началось и продолжилось в доме Дитрека, наделило меня суетливой, хронической озабоченностью, которая стихала сразу, как приступали к делу, либо же перерождалась в нечто прямо противоположное…
У меня даже не было смелости.
Я не ходил в школу две недели. С каждым днем тоска накапливалась. Я вернулся, потому что больше не мог это выносить. Эллеке подошел как ни в чем не бывало:
– Сегодня я уже не так тебя пугаю?
Я естественно, возразил, что он не пугает меня в принципе, и объяснил, куда ему пойти с такими вопросами. Несколько часов спустя я стоял перед ним, сидящим на кровати, абсолютно голый, и позволял прикасаться к себе, не способный разорвать путы, что протянулись между нами.
С того дня мы почти всегда после школы шли к Эллеке. Я мог оставаться там до шести, когда приходила его мама, или максимум до половины седьмого, потому что в семь возвращался с работы его отец, и Эллеке выталкивал меня заранее, если не уходил вместе со мной прогуляться. Мама Эллеке была мягкой и дружелюбной. Я смывал макияж перед ее приходом, а на мои одежду и цвет волос она не обращала внимания (или делала вид, что не обращала). Про отца Эллеке говорил, что мне лучше его не знать, и один раз добавил, что и ему самому лучше бы своего отца не знать.
В начале следующего года мне исполнилось пятнадцать. Чем больше я узнавал Элле, тем больше он мне нравился. Он знал тысячи вещей, о которых я не имел никакого представления и, полагая, что все равно не врублюсь, даже не пытался разобраться. Первые технические приблуды, некое подобие будущих персональных компьютеров, уже появлялись в домах и казались чем-то запредельным. Их доставляли в виде коробки проводов и плат, так что пользователям приходилось собирать устройство самостоятельно. Эллеке испытывал к этим штукам жгучий интерес.
Полчаса сидя на его кровати и наблюдая, как Эллеке, вооруженный паяльником и изолентой, ползает по ковру среди непонятных хрупких штук, я спросил его:
– Как ты разбираешься во всех этих деталях?
– Они подсказывают мне тихими голосами, – ответил Эллеке.
Я часто не мог определить, когда он шутит, а когда говорит всерьез.
– На самом деле, если есть техническая интуиция, разобраться не сложно, – объяснил он. – Моя интуиция и на людей тоже распространяется. Я сразу понял, что ты вовсе не мерзость, которой пытаешься казаться. Ты провокатор.
– Одно другому не мешает, – возразил я и продолжил считать себя мерзостью.
Невозмутимый и прагматичный, Эллеке оказался очень чувственным. И как раньше я не рассмотрел эту скрытую чувственность, проступающую в его плавных, выверенных движениях? Впрочем, я не заметил и того, что мой интерес к нему, вспыхнувший в первый день осени, был с самого начала взаимным. Эллеке предпочитал молчание разговору, но часто касался меня, обнимал, садясь рядом. Его настолько тянуло к тактильному контакту со мной, что в школе ему приходилось контролировать себя, если я находился поблизости; порой мы встречались понимающими взглядами, будто два заговорщика. Он не был застенчивым, и в сексуальном плане у него не было никаких ограничений. Стыдясь своей потасканности, с Эллеке я превращался в неуклюжее нерешительное нечто, что меня невероятно раздражало. Я преодолевал свой напряг – постепенно, но очень медленно. Я не мог сопоставить уверенную сексуальность Эллеке с его ровным характером и добротой, как будто секс по определению был занятием только для извращенцев и отребья вроде меня.