Страница 5 из 17
Меня закинули на заднюю парту – как самого длинного или, может, чтоб убрать от глаз подальше. Но и там я замечал, что на меня оборачиваются, бросают полные негодования взгляды. Я выбешивал их одним своим видом, и меня это полностью устраивало. Бедные глупые детки. Я презирал их всех. У меня был боевой раскрас и оружие – слова, раз уж кулаков мне не хватало.
Я нашел в себе обжигающую, как кислота, едкость и готовность разбрызгивать ее, причем целился всегда в глаза. Я научился говорить гадости с усиливающей впечатление милейшей улыбочкой. Они были злобные и тупые, как бродячие собаки, а я избрал кошачью линию поведения – выбешивать, сидя в безопасном месте; доводить до неистовства, удирая в последний момент. Остро чувствуя момент перехода мнимой опасности в реальную, я всегда успевал слинять прежде, чем мой праздник закончится и начнется праздник для них. Я замечал все их недостатки, слабости и проколы и извещал о замеченном всех. Если кто-то мне совсем не нравился, я начинал клеиться к нему, делая предметом насмешек. Я превратился в стихийное бедствие. Но – наконец-то – они хотя бы могли объявить, что ненавидят меня заслуженно.
Вышвырнуть меня из школы даже не пытались, что бы я ни творил. Подозреваю, школьное руководство останавливала вероятность того, что после моего исключения клубок начнут распутывать и выяснятся некоторые факты. Например, что, при явных признаках моего семейного неблагополучия, они ничего не сделали, ограничившись формальным вызовом родителей в школу, – естественно, никто не пришел. Что видели, как одноклассники издеваются надо мной и наносят мне травмы, но оставили все как есть. Когда-то они побоялись начать скандал, поленились лезть в разборки и бюрократическую паутину, а теперь опасались расплаты и обвинений в халатности. Когда я догадался об этом, я начал открывать двери пинками. Они очень сглупили: проблемы, которые им не доставляли из-за меня вышестоящие инстанции, доставлял в полном объеме и даже с бонусами я сам.
Прежде моему отцу удавалось скрывать свою непристойную деятельность. Как опытный извращенец он это умел. Однако после его исчезновения кто-то, кто при нем не решался вякать, заговорил, и по городу поползли слухи. Иногда я слышал издевательское:
– Скажи-ка, кем работает твой папочка? Наверное, в банке или вроде того?
Я не знал, как на это реагировать, и весь сжимался внутренне. У меня было достаточно собственных секретов, но отцовские пугали меня больше. Слухи оставались неясными, и я жил в мрачном ожидании, когда они приобретут четкость. Свои неуверенность и издерганность я прятал за фантастической развязностью. Однажды наша географичка выговорила мне за то, что я ввалился в класс с сигаретой в зубах. Я подошел к ее столу, потушил сигарету о его полированную поверхность и спросил:
– Так лучше?
С тех пор она не решалась говорить мне что-либо вообще.
Настало очередное лето. Я уехал с одним из своих извращенцев в небольшой спокойный город, где нас никто не знал. Мы жили в большом деревянном доме на окраине. Мне стало спокойнее. Я был рад сбежать подальше от школы, мамаши и прочего, но радость отравляло понимание, что здесь я опять делаю то, за что буду заклеймен, если об этом станет известным. Иногда кончики моих пальцев холодели, в груди стискивало что-то в болезненном спазме, и я запирался от своего извращенца наедине с проигрывателем и стопкой моих драгоценных пластинок.
Я полюбил многих, но никто не мог превзойти или хотя бы сравниться с Ирис. Вслушиваясь в ее нежный голос, я думал, что, если бы она не существовала на свете, я бы на самом деле сошел с ума. Я не мог сказать, что конкретно меня тревожит. Но меня не оставляло пугающее чувство, как будто что-то в происходящем наносит мне необратимые увечья – пока что они невидимы, но в будущем обязательно проявят себя. Ирис подлечивала мои болячки, снова и снова.
Тот извращенец (я не мог называть их иначе, как «мои извращенцы» или «приятели», бесстрастно, обезличивая их всех; и потом, я всегда плохо запоминал имена) предложил мне вдохнуть белый порошок. Из последующих за этим ощущений мне понравилось только одно – абсолютный похуизм. И я повторил. Я догадывался, что привязанность ко мне извращенца превышает допустимые пределы, хотя он и старался это скрыть. Меня раздражали его длинный нос, суетливый взгляд, мокрые подмышки, навязчивость и хроническая похотливость. Он догадывался, что скоро я оставлю его. И нашел способ меня удержать. Я не мог даже упрекнуть его за то, что он обманул мою полудетскую наивность. Наивности во мне ни капли не осталось.
Он первым обратил внимание на то, что, взрослея, внешне я становлюсь все больше похожим на отца.
– Да ты его копия, – сказал он, и я начал вопить на него, обзывая лживой сволочью, кретином. Потерял контроль над своей яростью.
Когда мы вернулись в наш город, я решил держаться от него подальше, но через две недели соскучился по порошку и пришел. Он – теперь Человек-Порошок – держался наглее обычного, но это было только начало.
2. Эллеке
I was dishonest,
I will do my best.
Mado
В сентябре возвратившись в школу, я заметил в нашем классе новенького – Эллеке, и люто возненавидел его с первого взгляда. Четырнадцать – лучший возраст для ненависти, и я использовал все свои ресурсы по максимуму. Он был высоким – не ниже меня, прямо-таки источал уверенность и спокойствие и обычно выглядел задумчивым. Я сам не понимал, почему он выбешивает меня до того, что искры из глаз.
Я приходил в школу и весь день отслеживал Эллеке взглядом, с маньячным упорством выискивая в нем изъяны и не находя, что только заставляло меня смотреть пристальнее. Он же умудрялся не замечать меня, даже если я стоял в трех шагах от него, раскрашенный, как клоун, разодетый, как попугай. Мои колкости он не слушал, провокации игнорировал. Он был весь в себе, но ничто не заставало его врасплох. Он не нервничал и не смущался, когда его вызывали к доске. Всегда отвечал на вопросы учителя верно и без оговорок. Не клянчил шепотом на контрольной, чтобы ему дали списать. Он принципиально не использовал бранную речь – невероятно для меня, чей рот был вечной помойкой. Он был собран, сосредоточен и аккуратен. Когда к нему подкатил один из наших бешеных псов, что так и норовят укусить, и начал втирать, кто тут главный, Эллеке только насмешливо поднял брови, не снизойдя до ответа. И тот придурок растерялся: его даже не опустили, с ним просто отказались иметь дело, и это было вне его понимания.
У Эллеке было все, чего не было у меня. Я просто не мог его не ненавидеть. Он стал моим наваждением, и я не понимал, почему так получилось и что со мной творится. Я спотыкался на ровном месте и вообще пребывал в полном разброде.
Он «обнаружил» мое существование месяца через полтора. Я затупил, был схвачен, и мне как раз пересчитывали зубы на заднем дворе, нежно прижимая меня к стене школы, когда Эллеке остановился возле. Сунув руки в карманы, с полминуты он рассматривал действо, точно в цирк пришел, а затем потребовал со своим непременным спокойствием:
– Отпустите его. Воевать с ним – глупое занятие.
И те, разговаривать с которыми он обычно считал ниже своего достоинства, послушались. Я не умел быть благодарным и посмотрел на него волком, вытирая кровь со рта.
– Думаешь, мне нужна твоя траханая помощь?
Он улыбнулся, не показывая зубы:
– Очевидно, что да.
Мне хотелось разорвать его в сотню кровоточащих клочьев, но я просто стоял, онемевший, и пялился на него, как будто пытаясь растерзать его взглядом.
Эллеке развернулся, сунул руки в карманы и медленно побрел прочь. Он не мог уйти так просто, и я устремился за ним, пытаясь не думать, что на самом деле заставляет меня его преследовать. «Что ты вообразил о себе?» – вопрос застрял у меня в горле, как рыбья кость, но, когда я все-таки заговорил, я был способен только на ругань.