Страница 3 из 7
Люди, собаки, кусты сирени ждали весны.
Рванул внезапно ветер, и Саша обнял ее, закрывая от негодования природы. Хотелось плыть и плыть. Татьяна ничего не знала ни о его профессии – понятно, что драматург, но это не способ заработка, это дар Божий и ничто больше (например, Татьяна себя числила домохозяйкой), ни о его прошлом, ни о его настоящем, ни где он живет, ни с кем он живет. Не знала и не хотела знать.
А вот бесконечно плыть к морю на подвесной дороге – хотела.
На набережной гуляли зимние курортники – тепло одетые, даже укутанные. От моря дуло ледяным весенним ветром.
Подошли к воде. Постояли. Вдали, на самом горизонте, шел большой пароход.
– Интересно, как его зовут? – произнесла Туся.
– «Александр Грибоедов», – моментально ответил Саша, даже не прищуривая глаз.
Туся подивилась остроте зрения, но решила, что врет. Надо было потом прожить столько лет, чтобы поверить, что сказал правду.
Зашли в цветочный магазин. Аромат был нежный и не депрессивный – Татьяна терпеть не могла цветочные магазины, они ей напоминали кладбища.
А здесь стояли слабо окрашенные природой фрезии – и от них шел запах, который обычно эти цветы не издавали. Зимние сорта не пахнут. У них нет на это сил.
Он хотел купить ей букет, но не решился. Не хотел походить на Василька.
А вот и он. Стоит, обиженный, смотрит на колесо обозрения.
– Пошли от него, – потянула Туся.
Саша уже купил в кассе два билета и повел ее к кабинке.
Василёк исчез.
Кабинки поочередно спускались вниз и заселялись пассажирами. А их кабинка поднималась по мере заполнения. И вот они уже на самом верху, вот стали спускаться.
– Ты боишься высоты? – спросил Саша.
«Очень, – хотела сказать Туся, но не сказала, а подумала: – С тобой я ничего не боюсь!» Но показалось тривиальным и то и другое. Смолчала.
И вот включили музыку, и под вальс Штрауса они стали вздыматься к небесам, к солнцу, к вечности.
И опять захотелось, чтобы никогда не кончалось это колесо. Какой сегодня насыщенный день – одни полеты!
На полуобороте их заваливало, но не вниз головой, слава богу. Просто возникало чувство, что они лежат на одной постели – головами к небу.
Пока шел круг, Татьяна ждала этого момента. Желала.
И по ее желанию именно в этой перевернутой позиции сломалось колесо обозрения. Встало.
В полувисячем положении Саша обнял ее, и они замерли.
Из соседней кабинки раздался певучий голос Василька:
– Хорошо из горла пить!
Он тоже висел, сильно запрокинувшись.
В его руках был остродефицитный, но доступный в Ялте 78-го года напиток пепси-кола.
Обратно поднимались пешком – подъемник уже не работал. Ужин диктовал расписание дня.
Влетели последними – никого уже не было в столовой. Официантки снимали с себя фартучки и кружевные наколки.
Ворчливо покормили чем Бог послал.
Татьяна и Саша были рады, что они одни.
Хотелось исчезнуть с поля зрения всего семинара.
Хотелось скрыть от самих себя волнение в висках.
Татьяна ушла в душ, который находился на этаже, и простояла под горячей струей почти час. Приходила в трезвое чувство.
Саша засел за пьесу, которую готовил к завершению. И хорошо пошло.
Потом Туся заперлась у себя в комнате и не отвечала на стук – не знала кто и не хотела знать, кому она понадобилась. Пусть думают, что она крепко спит или сидит в каком-нибудь номере в веселой компании братьев-драматургов.
День завершался, горы засыпали. Море исчезало. Чехов грозил пальцем.
На стене висело ружье.
Утром в автобусе, который отправлялся в бассейн, Саши не было, а она была совершенно уверена, что будет. Что-то сбоило.
Без всякого удовольствия побарахталась в хлорке, выслушала очередные вопли Василька, обещала ему сегодня же записать под его диктовку весь текст.
Когда автобус вскарабкался в гору и подкатил к Дому творчества, наверху в окне мелькнуло Сашино лицо и скрылось.
«Ну и фиг с тобой!»
И пошла смывать хлорку. Еле успела на завтрак. Вяло жевала манную кашу и слушала новости про вновь прибывших. У москвича уже шли последние репетиции в питерском театре, а Саша, оказывается, никакой не артист и никакой не народный. Работает на телевидении. Но это было неважно. Важно было, что он дописывает пьесу и хочет ее прочитать перед самым отъездом, поэтому никуда не ходит и никого не видит.
Чуть отпустило. Решила сразу после завтрака пренебречь подстрочником и сходить на набережную позвонить домой.
Вниз бежать было легко. Навстречу с одышкой взбирался уставший полуклассик, с которым она ехала в одном купе, – Рудик.
– Рудик! Беги скорей завтракать. Ты куда ходил, звонить?
– А ты догадайся, – исчерпывающе сказал измученный Рудик и, задыхаясь, продефилировал к столовой.
Побежала дальше. Внизу на набережной зашла в цветочный и купила себе фрезии.
На переговорном была небольшая очередь к автомату. Встала за Валдисом. Поговорили о погоде. Вдыхая слабый дух весенних цветов, Татьяна поняла, что надо уехать как можно скорее. Наплести про детей, няньку, болезни – да мало ли…
Говорила с нянькой. Дети были в школе, младший в садике. Хозяин, как сказала о муже нянька, еще спит. Разбудить?
– Нет-нет-нет!
– А вы, Танечка, как?
– Работаю. Пишу, – покривила душой Туся, – привезу с собой пьесу. Продам – будут деньги.
Няньке эта мысль понравилась – ей не платили уже полгода и жили за ее счет.
Обратно шла очень долго – думала много. Надвигалось что-то очень страшное и серьезное. И при этом волшебное, такое, чего не было никогда. Такое страшное и волшебное обычно бывало в классических операх – там, где надо было выбирать между страстью и долгом, между детьми и силой судьбы.
Проще всего – убежать.
С полдороги вернулась в город и направилась на вокзал. Купила новый билет на послезавтра – через два дня.
Получалось ненамного раньше, но все же не со всеми. И вообще она никому не скажет.
И это придало ей силы.
Вошла в спальный корпус, прошла к себе. Спрятала билет. Порвала старый и бросила в корзину для бумаг и черновиков – не очень-то их много там было, этих черновиков.
Потом поднялась на верхний этаж, вошла к Саше, не постучавшись, заперла дверь и бросилась к нему – крепко, крепко, тесно, тесно, близко, до боли, – надо было отрываться, пока не приросла. Оказалось – приросла. И когда успела?
Она не разглядывала и не гадала, как он принял ее появление, – мысль была одна: это прощание, а на прощание можно все.
Да вообще мыслей не было.
Почему-то Саша сказал:
– Сейчас придет Толя.
– Какой Толя?
– Народный артист.
Решила – шутит.
Однако через какое-то время в дверь постучали. Они замерли, спрятавшись под одеялом, как преступники.
Но стук не повторился.
За окном стремительно темнело, и свет зажигать не хотелось.
Наутро выпал снег и не было бассейна.
За завтраком не общались. Делали вид, что незнакомы. В этом была какая-то сладость.
После завтрака сделали общее фото на фоне заснеженных пальм.
Недавно, ну вот как только начался карантин, умер самый последний из состава преподавателей на этом семинаре. Ему было девяносто четыре, как английской королеве.
На фотографии стоит впереди, среди руководства.
Остальные сзади.
Таня тоже впереди. В своем ярком красном плаще. Жаль, фотография черно-белая. Но она сама светилась, как этот плащ. Саша в темно-зеленом стоял сзади.
Когда Туся потом показала эту фотографию своей подруге и сказала, что влюблена страшно, – та спросила, где он на снимке. Таня удивилась: он – самый заметный, он просто бросается в глаза. И не поняла, почему подруга так долго разглядывает людей на фотографии, – глупости какие, он же виден невооруженным глазом. Подруга неуверенно ткнула в Рудика.