Страница 2 из 7
Повторять не хотелось. Она сказала:
– Надо занавеску спустить. Свет в глаза!
Это был как бы намек, чтобы это сделал Рудик, но тот уже запихнул свои беруши. Пришлось самой вылезти из-под одеяла и, радуясь своему летнему платью, потянуть вниз тяжелую штору.
Неожиданно раздался голос Рудика:
– Какая у тебя хорошенькая ночная рубашечка!
Туська задохнулась от негодования:
– Между прочим, это мое самое красивое летнее платье.
Рудик уже не реагировал, на глаза он натянул простыню. Некоторое время лежали молча. Потом вдруг оба начали хохотать. Валдис уже бежал от дальнего сортира с блокнотом наизготове.
Еще немного похохотали. Рудик заснул.
Туська лежала и думала, что жизнь не удалась и что никаких проблесков не предвидится, нет у нее способностей для легкого и быстрого заработка. Нет умения организовать жизнь. А жизнь стала очень тесной, как в коммунальной квартире, – варианты только в личной жизни. Не в работе, не в поездках, не в творчестве.
В ней кипела и перегорала какая-то страсть, она еще не понимала какая, но понимала, что наступает конец желаниям, новым встречам, подползает возраст, о котором она никогда не думала, – возраст подводить итоги.
В большой необъятной стране стало нечем дышать. Однажды от тоски она полетела от Бюро пропаганды на Дальний Восток, и когда вышла в Хабаровске из самолета и увидела корявое слово «Агитпункт» в окружении тусклых электрических лампочек, поняла, что все они живут в одной гигантской ловушке. И единицы, буквально единицы могут дышать, но за это надо стать сволочью.
Иногда она думала – может, стать, но и для этого надо было иметь связи, талант, как у Евтушенко, и в партию вступить, как ее уговаривали. Да она еле из комсомола вылезла по возрасту. А то должна была как миленькая ходить на собрания в Союз писателей и голосовать за весь этот бред.
Вспомнила, что на семинаре будут новые люди. Хотя бы пообщаться.
Драматургов встретили и на комфортабельном «икарусе» повезли через перевал в Ялту. После грязной московской зимы засияло крымское солнце. Вокруг все было совершенно вечнозеленое. После Байдарских ворот засинело море.
Автобус карабкался все выше и выше в горы. И море опускалось ниже. Туся заволновалась – а как же оттуда к морю ходить? Пешком?
– Канатная дорога! – объяснили ей. – И сразу на пляж.
– Какой пляж в феврале? Где купаться?
– В открытом бассейне.
Вот о таком она даже не мечтала – открытый бассейн, а вокруг горы и небо. Еще бы сюда какую-нибудь любовь. Как все засияет!
Народ был знакомый. Сказали, что еще подъедут из Ленинграда.
Туся пошла после завтрака с пластиковым пакетом и набрала зеленых веток – очень много самых разных. Вечная зелень была очень яркая и очень колючая.
А у нее был очень яркий плащ – пальто на теплой подкладке. Ярко-ярко красный.
Перед ужином зашла в столовую и спросила, нет ли ненужных стеклянных банок. Ее равнодушно послали на помойку. Там особенно подошли молочные бутылки с широким горлышком.
Ее комната превратилась в оранжерею. Вдохновения это не прибавило, но стало чуть уютнее в казенном номере.
На дверь, которая была обита звукоизолирующей паклей, прикрытой кожзаменителем, Туся прикрепила много фотографий: семейные, детские, из своих спектаклей со знаменитыми актерами – это особенно тешило ее страдальческое самолюбие. Но экскурсии она не водила и хвастаться особо не собиралась.
Поставила пишущую машинку «Олимпия», вставила бумагу и…
В коридоре послышались шаги. И смех. Время, отведенное для творчества, кто-то проводил весело.
Туся высунула нос: двое, удаляясь, несли свои чемоданы, непринужденно и довольно громко беседуя.
«Новенькие, – поняла она, – не читали, наверное, объявления при входе, которое неизменно вызывало восторг пишущей братии: “Тихо. В спальном корпусе идет работа!”».
За ужином она, как всегда сидя со своим руководителем и его женой, небрежно спросила:
– А что за шум в коридоре был? Народ появился?
– Двое из Питера сегодня приехали.
С соседнего стола ей кивал знакомый драматург из Молдавии. Она однажды переводила его пьесу. Это не значило, что она знает молдавский, все было с подстрочника. Но за литературную обработку подстрочника неплохо платили – половину стоимости сочиненного текста. Фамилия драматурга в переводе с молдавского означала Василёк. Этот Василёк хотел, чтобы она перевела еще одну его пьесу. Потому что она не просто переводила, а заново писала многие сцены и диалоги.
В конце концов, с паршивой овцы хоть шерсти клок, но сначала она была обязана написать договорную пьесу, а уж потом заниматься приработком.
Но Василёк был настойчив. Он сказал, что будет ей диктовать перевод, чтобы у нее уже был текст на русском. А потом она может с ним делать все что угодно.
В принципе, это было более реально, чем та молодежная лабуда, которую она должна была сдать. Молдавских героев звали красиво Аурел и Ануца. Звучало интереснее, чем Иван Пантелеев и Светлана Филимонова.
Как же она все это не любила! Давать имена – ну как в роддоме. Да не все ли равно, как их зовут.
Короче, она согласилась на молдавский подстрочник. Только велела все перевести, быстро и не очень афишируя. Потом она скажет, что вот случайно нашлась хорошая пьеса из дружественной республики.
Договорились засесть немедленно.
Когда шли к ней в комнату, навстречу в столовую, явно опаздывая, спешила давешняя парочка. Одного из них она знала по московским встречам. Поздоровались.
Странно, что они оба из Питера. Один точно москвич.
– Ты не знаешь, кто это в темном плаще и в красивых перчатках? – спросила она Василька.
– Народный артист Толя, – не моргнув глазом, ответил молдаванин.
До завтрака желающих отвезли на автобусе в бассейн. Туся плавала неважно, но все равно очень любила. Вставало солнце. Вокруг темнели горы. Василёк рвался ее учить, но она предпочитала собачий стиль каким-то там кролям и брассам.
Накупавшись, сели в автобус. Солнце уже сияло вовсю.
После душа побежала завтракать.
Народный артист Толя шел к столику с тарелкой рисовой каши. Она прошла было мимо, но Толя задержал на ней взгляд и спросил:
– Если не ошибаюсь, в мурманском театре идет ваша пьеса? Моя пьеса в том же театре, мы на одной афише.
Тусе польстило внимание. Ее мало где ставили.
– Вы – Таня, я – Саша, – распределил народный артист Толя, – правильно?
«Сволочь Василёк, хорошо, что я еще никак не назвала его, – мелькнуло в голове», – и она сказала:
– Правильно.
А что она еще могла сказать?
И разошлись по своим столикам.
Потом Туся вспоминала – пробежала ли хоть какая искра, хоть намек на значимость в этом диалоге. Кроме раздражения на молдаванина, ничего. Таня подумала: какая же я была толстокожая!
Около него хорошо было быть. Просто стоять. Ни малейшей мысли о романе. Просто надежность. Просто тепло. Просто куда-то вместе пойти.
О чем говорили? О чем-то тогда важном. Может, о Чехове? Может, о погоде?
Сели в вагончик подвесной дороги. Последним подбежал Василёк. И сразу обида – мы же договаривались работать над подстрочником. Уже ногу поставил, чтобы войти.
И такое недовольство! Просто собственник. Татьяна этого очень не любила, давления любого.
Неожиданно Саша отстранил молдавского драматурга и не дал ему зайти внутрь. Вагон дернулся и пополз вниз.
– Это что такое? – возмущенно завопил Василёк.
– Ты нам надоел, – приветливо сказал Саша.
И Тусе немедленно захотелось его обнять.
Вагончик плыл не спеша, низко, почти касаясь крыш домов, сараев. Виноградные плети еще оставались голыми, но на них уже зарождались будущие грозди, наполненные крымским солнцем и вином. Обнажены были жалкие хозяйственные постройки. Стояли водокачки, ждали воды с гор.