Страница 8 из 17
В этот момент с красноречивым транспарантом «Путина – в Магадан, Ходорковского – в президенты!» в прихожую ввалилась Марфа Кондратьевна. Шарф, тройным кольцом обмотанный на шее, украшали снежинки, а нос правозащитницы был красным от мороза.
Увидев Оксану, которая съежилась от страха, Тюка недовольно скривилась:
– Что это такое?! Ты обязана предупреждать о своем появлении. Как ты посмела здесь появиться да еще и болтать с новой нянькой?!
Оксана вжала голову в плечи:
– Милости вашей прошу! Отдайте, пожалуйста, мой паспорт, госпожа Тюкина!
Я выразительно посмотрела на Тюку.
– Это я еще подумаю! – с вызовом ответила Марфа Кондратьевна.
– Вы нарушаете права человека! Отдайте чужие документы! – встряла я.
– Ты что, предъявить мне желаешь? – Тюка перешла на блатной жаргон.
– Я всё в дневник запишу! – пообещала я. – И буду потом всем про вас рассказывать!
Правозащитница побагровела от гнева, и теперь уже всё ее лицо, а не только нос, стало красным. Она опрометью метнулась в кабинет и вышла оттуда с паспортом. Оксана трясущимися руками сунула его в карман.
– В этом доме ты хуже всякой рабыни, Полина. Беги отсюда! Спасайся! Храни тебя Господь! – уходя, прошептала она.
Заглянув к Аксинье, я поняла, что счастье всегда гдето рядом: больная отыскала спрятанный Львом Арнольдовичем шампунь с запахом яблок. Допивая его, Аксинья начала улыбаться.
Глубокой ночью Мяо Цзэдун и Мата Хари вскарабкались в гостиной на иконостас и, обхватив лапами иконы, крутанули сальто в воздухе, после чего грохнулись на пол. Кошка отпрыгнула под диван, а кот икону из лап не выпустил и, приземлившись, начал ее скрести.
– Брысь! – сказала я, делая записи в дневник.
Мяо Цзэдун возбужденно мяукнул, подняв голову на свет фонарика, которым я его ослепила, а дети от грохота проснулись.
Лев Арнольдович забежал к нам, поднял иконы с пола, дернул кота за хвост и выбросил в прихожую.
– Завтра суббота! – напомнила я хозяину дома.
– Вот и посидишь с детьми! – грозно сказала Тюка. – И полки книжные починишь! – В полтретьего ночи она мастерила в прихожей новый транспарант.
– У меня выходной! – повторила я.
– Ты совсем не вникаешь, Полина?! – возмутилась она. – Я занимаюсь делами государственной важности! Мне завтра на Пушкинскую площадь! Ты тоже обязана ненавидеть Путина!
– Молока нет, – тоскливо напомнил супруге Лев Арнольдович.
– И хлеба, – поддержала его Глафира.
– Лучше бы вы с детьми поиграли, Марфа Кондратьевна! – вырвалось у меня. – Или покормили их!
– Я диссидентка! – надменно ответила Тюка.
– Понятное дело, – заметила я вскользь.
– А ты, наглая девка, принцессой себя считаешь? – возмутилась Марфа Кондратьевна.
– В смысле?!
– Я читала в журнале отрывок из твоего дневника. Ты подписалась «Принцесса Будур»! Ты считаешь, что пишешь как принцесса?!
– О боже! – вырвалось у меня.
– Чем ты покормишь нас завтра, о Тюка-диссидентка? – съехидничал Лев Арнольдович.
– Идите вы все! – заорала Марфа Кондратьевна. – Путин во всем виноват! Рыба гниет с головы! Поэтому в доме нет молока и хлеба!
Из-за стены послышались отчаянные проклятия соседей, которые пожелали, чтобы Марфа Кондратьевна оказалась на виселице.
В субботу утром Лев Арнольдович, так и не дождавшись от супруги денег на продукты, одел Аксинью и повел в лес. После ходьбы на пятнадцать-двадцать километров больная успокаивалась и не просила есть. Плюс транквилизаторы, конечно. Лев Арнольдович признался, что держит их в ящике секретера под замком.
Марфа Кондратьевна упорхнула, а я снова осталась одна с четырьмя детьми, желающими шумных игр. От переутомления у меня закружилась голова и онемели руки. Пришлось прилечь на диван. Ульяна открыла дверь на лоджию, чтобы впустить свежий воздух, а Христофор принес стакан воды.
– Ты, Полина, не умирай. А то с нами вообще никто не будет возиться, – попросил Любомир.
– Постараюсь, – пообещала я.
– Мы сегодня ни завтракать, ни обедать не будем? – поинтересовалась Глафира.
Пока я не появилась в доме, дети обычно ели раз в сутки. Со мной стали есть два-три раза, правда, это зависело от того, давала Тюка деньги на продукты или нет. Деньги выдавались Льву Арнольдовичу крайне неохотно, каждый раз со скандалом. При этом Марфа Кондратьевна вспоминала, что раньше всех устраивали жареные пирожки, а теперь, в связи с моим появлением, начались изыски.
– У меня в сумке есть мелочь, – сказала я.
– Уже нет, – отозвался Христофор.
– Как же так, Завоеватель? – пожурила я его. Он пожал плечами и грустно вздохнул.
Ульяна взяла журнал и махала им, как опахалом, перед моим лицом.
– У меня припрятана заначка, – Глафира сунула руку под пианино.
Пианино, расстроенное и побитое в семейных схватках, представляло собой образчик советской эпохи. Глафира долго скреблась и шуршала и наконец вытащила несколько смятых десяток.
– Что на это можно купить, ёшкин кот? – тоскливо вздохнул Христофор. – Буханку хлеба?!
– Несите сюда мои сапоги! – сказала я.
Сапоги, в которых я приехала из Бутылина, разорвались и пропускали воду, поэтому приходилось сушить их на батарее.
– Сапоги?! – оживился Христофор. – Похвально! А я не догадался…
В правом сапоге лежала купюра в сто рублей, припрятанная на крайний случай.
Я снарядила Христофора и Глафиру в пиццерию.
– Слушайте внимательно. У меня болит сердце. Не вздумайте драться и ругаться. Помните о миссии, возложенной на вас, и о нас, голодных! Всё ясно?
– Ясно, – хором ответили дети.
Глафира и Христофор побежали в пиццерию за остатками вчерашней пиццы – их отдавали почти задаром, а я, Ульяна и Любомир остались ждать. Минут через двадцать посланники вернулись. Не поругались, не подрались и, самое главное, не съели всё единолично в подъезде.
Наевшись, Христофор стал беситься: ударил Любомира по животу железной пряжкой.
– Ты должен меняться, Христофор! Я не могу находиться рядом с таким злым человеком! – отругала я его.
– Прости, Полина, но идея кого-нибудь попытать жжет меня изнутри…
– Начни с себя, Завоеватель, – посоветовала я. Христофор задумался.
Лев Арнольдович с Аксиньей вернулись из леса затемно. Они обнаружили нас с детьми, спящими на диване в гостиной рядом с пустой коробкой из-под пиццы. В ней, свернувшись калачиком, похрапывал Чубайс.
– Ау, Тюка! – позвал супругу Лев Арнольдович.
Аксинья, замерзшая за долгие часы, проведенные на улице, постанывала от голода.
– Марфа Кондратьевна еще не изволила появиться, – зевая, ответила я.
– Наверное, ее увезли в участок… – сделал выводы Лев Арнольдович.
Ночью у меня снова немели губы и руки. И я подумала, что пришел мой смертный час, черт знает где – в квартире у Тюки. Как обидно! Чеченские дневники пропадут в подвале у дворников. Издательство не найдено…
Нельзя умирать! Не сейчас.
В воскресенье ближе к полудню на кухонном столе появились котлеты-полуфабрикаты из супермаркета.
Марфа Кондратьевна сразу отодвинула от меня упаковку:
– Ты, Полина, это есть не будешь! В котлетах наверняка свинина! А ты мусульманка!
– Такое время: куда ни посмотри – всюду поросята! – нашлась я.
Лев Арнольдович взял упаковку и прочитал:
– Котлеты куриные. Четыре штуки. Умная покупка! Дети хихикнули. А Лев Арнольдович пошутил:
– Умная покупка для глупого покупателя!
– Мне готовить некогда! Не умею я! – рассердилась Марфа Кондратьевна.
– Купите продукты, я приготовлю домашние котлеты! Рыбные или куриные. Это полезно детям! – предложила я.
Тюка разозлилась еще больше.
– Опять, Полина, лезешь со своей готовкой! Поели жареных пирожков – и хватит! Нечего наглеть!
Котлеты мы, разумеется, отдали детям, а сами со Львом Арнольдовичем пожевали хлеб и лук.
Немного опоздав на обед, явилась в дом правозащитников мать политического узника Ириса Тосмахина.