Красавцы

Трое верховых против их двоих, пеших. Какими прежде виделись ему битвы - яркими и многоцветными, будто чужеземные шелка… А как просто и грубо все оказалось, как же нище: темный лес вокруг, красно-серая сталь в руках, белые вспышки сталкивающихся клинков кромсают воздух - и все. Годы тренировок вскипели у него в крови, спасительно захватили его и повели, точно марионетку за нитки. В сторону от замаха одного, отбить удар другого, прыжком вперед, под свистящий ятаган третьего - и назад, заслоняя горло и грудь тянущим за собой бусы алых капель клинком. Медленно. Слишком медленно, и тут же могильным вороном на плечо ему - широкое острие топора. Крик - свой и чужие - ржание лошадей, топот, свист ветра… Да, было некрасиво, но громко, как же громко… А потом тишина.

Исходит кровью разрубленное плечо, рукой не пошевелить, а разбойники не шевелятся вовсе, прибитые смертью к окровавленной траве. И Гиннар тоже.

Балин повел плечами, но груз памяти было не сбросить. Старая рана привычно ноет, идет новая гроза… Иль это сам он идет за нею? Ответа не было. Да и может ли он не идти?

Потирая плечо ладонью, Балин поднял от карты глаза и взглянул на Глойна.

- Пойдешь ли со мной, если будет поход?

Глойн долго смотрел на него, вспоминая свое, а потом покачал головой.

***

Балин всегда умен был, а годы из того сковали ему мудрость, ну а Глойн особенно умствовать был не любитель. Жизнь-то простая штука. Война - воюй, пир - пируй, у наковальни с молотом в руках работай, а с девицей пригожей - целуй, и что бы ни делал - делай с радостью, потому как твоя ведь жизнь идет, взаймы взятая у Создателя, и по деньку, по мгновению идет оплата по этому счету. Сыну Глойн так и говорил и коли мог чем, так радовал его. Женушка ворчала - избалуешь, мол, парня, но он только рукой махал и, когда Гимли потребовал пойти кататься на озеро, хотя холодрыга была страшенная, спорить не стал.

- Мальчишки говорят, через все каменюки за раз никто еще не смог перепрыгнуть, - сказал Гимли, когда они спустились к заледеневшему озеру, щетинившемуся торчавшими со дня обломками скал.

Глойн многозначительно усмехнулся.

- Так уж и никто!

Глаза у Гимли загорелись.

- У тебя получалось?

- Конечно получалось. Перед тобой, сын мой, Драконий король пять лет кряду!

Гимли чего-то помрачнел вдруг, а потом воскликнул:

- У меня почти вышло в прошлый раз, я только на последнем упал. Сейчас точно получится, смотри!

И он помчался навстречу каменному гребню, сверкая серебряными молниями коньков. Раз, два, три - ловко, как лосось на речных порожках, он перескакивал один камень за другим, Глойн едва успевал за ним взглядом. Оставался всего один выступ, когда сын споткнулся и упал. Слава Махалу, не на камни, и ушибся не сильно, но лицо его было несчастное.

- Я почти смог, просто повыше прыгнуть надо было, совсем чуть-чуть!.. Эх. Покажи, как ты делал, - смурным голосом попросил Гимли.

Ох давненько Глойн на коньках не стоял, но не сомневался, что запросто справится с драконьим гребнем, как и давным-давно, одетый в память о юности, как в теплые зимние меха. Тело помнило, что нужно делать, и он и оглянуться не успел, как впереди уже выныривал изо льда последний камень. Тот самый, о который Гимли запнулся, потому что ростом еще мал и прыгнул низковато…

Гимли испуганно ахнул, когда Глойн вдруг запнулся коньком о конек и полетел на лед, да так, что на животе проехался чуть не до самого берега. Но когда он подбежал к нему, отец смеялся, вытирая искристое снежное крошево с усов.

- Видать, и Драконий король тоже оплошать может, - сказал он и развел руками. - Извини уж!

Гимли помог ему встать.

- У тебя ничего не болит? - встревожился он.

- Ничуть. Давай, покажи-ка, как надо было с тем последним камнем!

В этот раз все тринадцать камней Гимли перелетел легко, как птица. Отомстил каменному “дракону” за отца? Вдохновился тем, что не удалось у них вместе? Махал его знает, главное, что улыбался сын до ушей, а дома на матушку обрушил захлебывающийся восторженный рассказ:

- Я смог! Даже у Кили еще не вышло ни разу, а он ведь старше! Все тринадцать камней за раз!

Глойн слушал и улыбался. Колено потом еще чуть не год ныло, и брат велел какие-то камни магнитные прикладывать к оставшемуся от красно-прожилистого синяка следу, но оно того стоило.

Оно - да. А вот Мория - вряд ли.

========== 11/13. Дори, Нори, Бифур ==========

- Кому какое дело, что кровь у нас одна? Ты мастер - вот и мастери! Я в твои дела не лезу, что ты-то впился, как клещ?

- Кто пойдет к златокузнецу, чей братец золото ворует? Да все Горы думают, а не соседские ли краденые богатства покупают у меня!

- Все плевали бы на меня, будь ты хорошим мастером!

У любой двери есть слабинка, для каждого замка - своя отмычка, для каждого сердца - своя обида. Дори жил своим делом, а в себе был не уверен - вот она слабина, отмычка, и из-за раскрытой этой двери ринется сейчас глупой брехливою псиной гнев. Это яро будоражило, как бегство от стражи, как тихая поступь в ночи по чужим полам, и Нори ждал с улыбкой злой и острой, как ножик.

Пронзительный дребезг - и острый фейерверк осколков сыплется со стены на пол мастерской. Нори едва успел увернуться. Ну что ж, чужую злость он любил так же, как чужие богатства… Вот только Дори смотрел на него вовсе не зло, и от этого стало вдруг страшно.

- Уходи, - сказал он устало. - Делай что хочешь.

Отвернулся и ушел из мастерской, бросив незаконченную работу и неприбранные инструменты. Нори остался наедине с осколками.

Делай что хочешь. Да он и так делал всегда, что хотел! Но вот теперь, когда Дори ему это разрешил, Нори расхотелось. Для каждого сердца есть своя отмычка, своя обида… Он прибрал осколки, потушил огонь в печи с тиглями, которую Дори бросил горящей, с разложенными рядом инструментами, карандашами и пергаментными трубками набросков. А ведь пожар мог бы быть! Наверное. Избавив их дом от этой угрозы, Нори ощутил странную робкую радость. Решил и инструменты тоже разложить по местам и взвыл от боли, едва взявши первый: зажатая в щипцах проволока оказалась раскаленной и впечатала ему в ладонь красную огненную борозду. Нори шипел от боли и неожиданности, но даже выругаться не мог, не смел - заслужил ведь. Впервые сам виноват. Его не часто, но ловили, и бывало тогда уж куда как побольнее, но кулаки стражи вину в него так и не вбили. Проволока справилась лучше.

Наутро, когда Дори спустился в кухню, семья была в сборе: Ори сидел, вяло возя ложкой по каше в свое тарелке, а Нори с забинтованной рукой подтолкнул к Дори его полную тарелку и пожелал несколько вопросительно:

- Доброго утра, брат.

Дори много раз жег себе руки по неловкости, кончики пальцев точно стекло были - кожа оплавилась гладко, и один шрам от другого там было не отличить. Да это и не важно, покупателю ни к чему знать, что творец его приобретения создал его отнюдь не на одном наслаждении от своих трудов. Не видно было и других шрамов, на памяти его, терпении и покое, которые Нори скреб железными когтями своего злого пренебрежения год за годом. И это тоже не важно - зрелище чужой крови все больше в других будит зверя, а не целителя. Хотя… Накануне ведь все-таки дал слабину, и гляди-ка, зверь кашу сварил. Дори не стал говорить о вчерашнем. С шуршащим хлопком встряхнул вышитую льняную салфетку, застелил ей колени и как ни в чем не бывало взглянул на Нори:

- Налей-ка, будь любезен, чай.

***

Пальцы тянулись к врубленному в лоб шраму, как, бывало, язык все тянется ощупывать сколотый зуб. Странное чувство: тот обломок топора был с ним так долго, что теперь, без него, Бифур чувствовал себя как будто безоружным. Без привычного всегда ходишь по жизни как нагишом. Он привычен был к тому, что братья опекают его, как ребенка, а посторонние смотрят на него разом сочувственно, уважительно и с опаской… Привык быть эдакой руиной героя, на которую поглядишь и не сразу разберешься, что об увиденном думать. Теперь он сам на себя посматривал недоверчиво. Уж слишком странно было через полсотни лет обратно помолодеть. Давно переставшие даваться в руки, одичавшие воспоминания, мысли и знания вломились вдруг в его легкую и нежелезную больше голову, и самая обыденная мелочь обрела вдруг юное, новое очарование… Даже на всеобщем, неродном языке говорилось теперь так здорово и вкусно, что хоть бы и вовсе рта не закрывай. Благо слушатель нашелся.