Л плюс Н

Лита бормотала свои реплики, ходила по сцене, хваталась за руки с другими, когда волшебные ветви тянули их в сад, и даже страшно ей не было: собственные мысли были куда хуже сотни обращенных к ней глаз. «Ей ведь сейчас плохо». Не потому ли Ньют и ей самой стал другом? Только потому, что ей было плохо, как вороненку, как единорогу с раненой ногой, как всем остальным, мимо кого он пройти просто не может? Она очнулась и отвлеклась от этих мыслей только когда глазам героев предстал червь. Огромный, пепельно-серый и красноглазый, он обвивал холм чешуйчатыми кольцами, тихо и жутковато шипел и источал явственный жар. Зрелище он являл такое грозное, что от растерянности Лита не сразу признала в этом драконе обычную огневицу, хоть и увеличенную до невероятных размеров. Ньют и профессор Кеттлберн говорили, что принесут червя перед самым началом спектакля. Теперь-то ясно: огневица ведь живет всего ничего, торопясь отложить яйца, а потом…

— О, что за страшный зверь пред нами! — Этелинда выдала свою реплику совершенно искренне, а огневица крепче обвила холм, вскинула треугольную голову. — Не даст он нам пройти, должны мы…

Лита беспокойно оглядывала высокую траву у подножия холма, ища приметное золотое пульсирование яиц огневицы. Взгляд ее скользнул по стоявшим в той стороне Ньюту и Ребекке. Они держались за руки. Им это полагалось по пьесе, но от этого зрелища в горле у Литы все равно застрял горячий ком. Это была ее роль, она должна была стоять там, но никто не хочет признаваться в любви Амате Лестрейндж. Она отвернулась, забыв, что искала, и ряды зрителей расплылись у нее перед глазами. Ее героине полагалось плакать, и она с ужасом подумала, что слезы в самом деле вот-вот побегут по щекам. Ну и пусть. Все подумают, она гениальная актриса.

Лита встала на колени в зачарованную траву перед червем, изображая отчаяние, которое было взаправду, и прямо перед ней среди кустов у подножия холма моргнуло золотым и красным. Яйца огневицы! Испуганно ахнув, Лита вскочила на ноги, подняла палочку и успела расслышать, как профессор Бири шепотом подсказывает ей из-за дерева реплику Аши. И тут огневица взорвалась, будто фейерверк.

Искры и горящие куски деревянного помоста брызнули во все стороны. Большой зал наполнился перепуганными воплями, дымом, треском и жаром. Обломок декорации сшиб с Литы шляпу, щеку ободрало щепками. Стоявший рядом с Ребеккой Ньют заслонил их обоих щитовыми чарами, и… Лита потом сама не могла понять и вспомнить, что же такое сделало с ней это зрелище, но вместо Протего из ее палочки вырвалось совсем другое заклятие.

Ребекка с криком схватилась за раздувшуюся от Жалящих чар щеку, но поняла сразу, кто на нее напал. В ответ она швырнула в Литу обезноживающие заклинание и промахнулась, потому что возле нее лопнуло одно из яиц огневицы. Брызги пламени плеснулись по сторонам, мантия Литы загорелась, она торопливо залила ее Агуаменти и не успела отразить заклятие Ребекки, заставившее ее отлететь в сторону и врезаться в дерево-декорацию. Рядом кто-то выкрикивал заклинания, а кто-то кричал от боли, дым и слезы ели глаза, горячий, полный пепла воздух застревал в горле.

— Риктусемпра!

— Фурункулюс!

— Леди! Что вы творите! — Профессор Бири метнулся между ними и тут же схватился за голову, вдруг принявшуюся раздуваться прямо на глазах— заклятия одновременно ударили его с двух сторон и сработали неправильно и жутко.

— Лита!

Ньют, лицо его испачкано копотью, он смотрит на нее так, будто видит впервые. «Ты как будто василиск наоборот», сказал он ей однажды, и это была неправда. Она и есть василиск, и собственное отражение в его зеркале заставило Литу окаменеть. На секунду, а затем она развернулась и бегом бросилась из зала. Прочь, в подземелье, в свою нору.

Комментарий к Василиск и огневица

Попробуем все-таки разрушить эту замечательную дружбу. Основано на реальных фактах, так сказать (комментарий Дамблдора к сказке «Фонтан Феи Фортуны» и первая и последняя в истории Хогвартса рождественская пьеса:))

========== Джарви ==========

«Я рада, что она не может повториться — лихорадка первой любви. Потому что это лихорадка и бремя, что бы там ни говорили поэты».

Дафна Дюморье, «Ребекка»

На следующий день после спектакля Лита пропустила завтрак, хотя проснулась задолго до рассвета. Мысль о том, чтобы встретиться с Ньютом после вчерашнего, заставляла ее съеживаться под одеялом от… стыда? Страха? Чего-то еще?

В конце концов они всё-таки встретились, конечно, и Ньют ничего такого не сказал, спросил только, как ее поцарапанная щека, и смотрел он на нее как-то по-новому, по-другому, будто она была раненым зверем, который в любой момент может наброситься. Что ж, она это заслужила… Все вроде бы было в порядке, как раньше, но притом и совершенно не так. Исчезла непринужденность, то несомневающееся дружеское тепло, которое годами согревало ее сквозь холод всех подземелий, вместе взятых. Им не было больше друг с другом легко. Лите было неловко за свое жуткое поведение, но и злость на то, что Ньют сдружился с Ребеккой, никуда не делась, сколько бы проклятий она ни наслала на гриффиндорку накануне, а еще она чувствовала отчаяние. Она ведь выдала тогда что-то тайное и важное, а он не заметил, и слава Мерлину за это, но… Они по-прежнему вместе возились с лукотрусами и джарви, пытаясь научить его говорить что-нибудь помимо ругательств, делали домашнюю работу и рядом сидели на уроках, но это было как будто просто по-привычке, и Лита то и дело ловила себя на том, что смотрит на Ньюта вопросительно и сама не знает, что это за вопрос. Что ты чувствуешь к Ребекке? Что ты чувствуешь ко мне? Знаешь ли ты, догадался, что же я чувствую? Она и сама ведь не знала, не понимала и боялась себя, как какого-то чудовища из-под кровати: неведомого, ненасытного и жуткого…

Так может, и Ньют тоже боится ее? И разве он не прав?

***

Джарви, наконец, соизволил произнести слово “бряк” вместо “дрянь” и, получив в награду вкусный кусок мяса, жадно чавкал в углу чулана. За окном давно стемнело: пора бы уже разойтись по своим гостиным, но каждый раз, как эта мысль приходила на ум, Лита обещала себе, что посидит еще только пять минут. И еще пять. И еще. Замерзшая саламандра, по-кошачьи свернувшись в клубок, грелась у Ньюта на коленях, лукотрус Пиккет водил по запотевшему стеклу тонкими лапками и любовался получившимися узорами. Все кругом было такое мирное и совсем как прежде, что Лита не выдержала контраста с растерянным хаосом в своей собственной голове и совершенно не к месту выпалила:

— Ты думаешь, я ужасная?

Ньют уставился на нее с таким изумлением, что от одного этого Лите уже стало легче, но она всё-таки договорила, вместо его лица глядя на воротник его мантии:

— Из-за спектакля.

Ему вдруг тоже стало сложно смотреть на нее.

— Нет, конечно, — пробормотал он, беспомощно шевельнув руками, как будто нужные слова летали вокруг по воздуху, точно светлячки. — Ты… Мы же друзья.

Это было разом лучшее и худшее, что он мог бы сказать. Лита улыбнулась и тут же прикусила губу, и Ньют улыбнулся ей в ответ. Из угла раздалось рычание: джарви не понравилось, что о нем забыли. Он вспрыгнул Лите на колени и, когда она потянулась его погладить, больно хватил по ее ладони когтями. Пока Лита зализывала царапины, Ньют отчитывал свирепо ругающегося хорька, а потом на редкость неласково для себя сунул его думать о своем поведении в большой ящик с травой и отыскал среди их запасов склянку с настойкой бадьяна.

— Давай я?..

Лита кивнула, облизнула пересохшие губы и протянула ему расцарапанную руку. Ньют смочил бурой настойкой клочок ваты. Запахло едким, кисловато-железным. Он осторожно провел ватой по длинной кровоточащей царапине у нее на ладони. Кожу ободрало жгуче щиплющейся болью, Лита вздохнула сквозь стиснутые зубы. Ньют торопливо поднял ее руку к самым губам, подул, и мурашки побежали от ее побитой кожи по всему телу, раздутые его дыханием, как искры.

— Не больно?