Одинокие

Жур-р, жур-р. С края ванны полился ручеек. Но пока никому нет дела до озера мертвой воды, что в необитаемой квартире-гроте на затерянном плато пятого этажа в доме-замке, что затерялся посередине равнодушного города. И гулкая пустота привыкла к своему обитателю.

Квартиру взломали, когда неудержимый поток воды стал изливаться с потолка квартиры, расположенной на этаж ниже, ввергая в неистовое возбуждение в ней проживающих. На двадцать третий день от смерти.

Запаха почти не чувствовалось. Видно, его приглушил слой воды, покрывающий почти всё тело. Вот только от ног, свешивающихся через край ванны…

Сосед снизу, инспирировавший проникновение – главный моторинг этого события, сам по себе солидный мужик сорока пяти лет, прораб и дачник – круглый живот, боксерской грушей выпирающий над резинкой просторных семейных трусов, обширная лысина, обведенная ободком рыжеватых, коротко остриженных волос, наподобие аккуратной иезуитской тонзуры, и мешки под глазами, рвавшийся в квартиру к своим неосторожным соседям как на последний решительный бой, желающий «разобраться», «добиться своего» – враз притих и похудел, когда увидел эти ноги.

Извлекли. Осторожно, осторожно, чтобы, не дай Бог, Оно не расползлось и не распалось, чтобы не отвалились колени, удерживаемые наполовину прогнившими связками, чтобы головка плечевой кости, легко раздвинув мягкие, как вареные-разваренные мышцы плеча, не выскочила бы вдруг наружу, неукрощаемо перемещаясь, невправимо вывихиваясь – уключина, не попадающая в паз, чтобы шея, уже непрочная и ненадежная, как высохшая ветка, что все еще хранит свою форму, вводя в заблуждение дереволазающее поколение дворовых пацанов, не обломилась бы неожиданно, отчленяя отяжелевшую голову. Извлекли. Упаковали в черный водонепроницаемый мешок и увезли. А воду спустили.

И только пучки спутанных волос по стенкам ванны, забившие слив, среди них легко было различать волосы головные и лобковые, да пятно слизи, натекшее с ног. Зловещий, сводящий с ума интерьер.

Второй план. Глава 4. Мухин и Петрович

Грубых повреждений, переломов, разрывов или исчезновения органов – обнаружено не было. Вследствие чего наступила смерть – оставалось неясным. Но, учитывая состояние тела, в этом, собственно, не было ничего удивительного, и неопределенность подразумевала под собою естественную причину.

Но Виктор Петрович Засюткин – опытный врач-патологоанатом, проработавший на должности штатного судмедэксперта областной прокуратуры лет тридцать, повел себя неожиданно: пренебрегая давлением со стороны «компетентных органов – их тоже можно было понять: неохота «вешать» себе на шею очередной «глухарь» – он, оформляя посмертный эпикриз, выставил непосредственной причиной смерти «странный» диагноз: асфиксия-утопление.

– Но ты же, Петрович, не уверен! А вдруг несчастный случай! Оступилась, поскользнулась, грохнулась головою о край и померла. Амба! Сама! – с нажимом сказал опер Миша Мухин.

Морг. Как и всякий нормальный человек, Миша морги не любил. Сегодня он присутствовал здесь по служебной надобности. В его задачу на текущий момент входило – упросить, убедить, уломать Петровича, добиться того, чтобы переписал он свое злополучное заключение.

– Уверен! – отчужденно посматривая в сторону опера, ответил Виктор Петрович и, выдвинув вперед подбородок, что был – как половинка кирпича, упрямо моргнул умными, но больными глазами, отяжеленными характерными мешками, что напоминали еще одно третье веко.

– Абсолютно уверен,– повторил он, разливая по граненым стаканам спирт.

– Ну, Петрович, ты же знаешь – глухарь! Зачем он нам? Рассуди. Какая кому польза? Ну, Петрович, ради меня, а?

– Душа не позволяет! Не лежит. Не стоит. Не могу!

– А если поставлю литр? Коньяку? Прямо сейчас? Душа позволит? Раньше ведь позволяла, а? – не оставлял своих попыток Мухин.

– Не в этот раз! Жалко девчонку! У меня у самого дочь! Разбавляешь? – переключился Виктор Петрович на дело безотлагательное.

– Не-а. Лучше запью, – ответил Мухин.

– Правильно! И я, – одобрил выбор своего молодого друга пожилой врач.

Они одновременно подняли стаканы и выпили без тоста.

– А если, как в суде присяжных? Ведь есть шанс, что друг её… ну, тот, что исчез, не виновен. Есть, есть такой шанс, не возражай, Петрович. Я лично думаю, был кто-то еще. Ага, третий! А парня – тоже убили. Но тело его увезли, чтобы подозрение пало как раз на него. А может быть, и живого. Вывезли в «лес» и – пли! Файер! Огонь! Найдут, не найдут – неизвестно. Её, ты говоришь, задушили? Хорошо, утопили. А если вовсе нет криминала? Поскользнулась она, упала, потеряла сознание и захлебнулась, а? Или, например, фен! Какой фен? Чтобы волосы сушить. Слышал о таком приборе? Фен валялся на полу. Вдруг её убило током? Ты спросишь, куда парень делся? Пошел и утопился, например. От несчастной любви! Как Ромео! Или попал под машину, например. А мы ему убийство шьем! Нет, не мы, а ты – ты его в убийцы записываешь! Ведь на сегодня он наш единственный подозреваемый. Подпишешься на «утопление» – значит, он убийца! Единственное сомнение в его причастности к её смерти – это причина смерти. Естественная – нет криминала, неестественная – он виновен.

– Да ты не фантазируй, выдумщик. Придумал тоже, под машину попал, утоп. Не смеши! Попал под машину человек – значит, или в больницу, или ко мне. И там, и тут документы, протоколы, акты. Все по форме! Человек не иголка. А его три недели нет как нет. Значит – прячется! Значит – виноват! Ищите. Докажете, что он не виновен – хорошо. Я буду рад. А написать, что смерть естественная, так вы натурально искать не станете. А девчонку – жалко, – добавил он после паузы и посмотрел на стоящий перед ними сосуд – большую пузатую колбу, содержащую в себе еще, по крайней мере, граммов сто пятьдесят.

Опер этот взгляд перехватил.

– Ладно, добьем, но больше не уговаривай. Надоел, – пробурчал Засюткин сердито.

Они снова выпили.

– Ищите! – сказал потом Петрович, и получилось – как приказ отдал – властно.

– Ладно, – вздохнул Мухин, – ты, Петрович, не серчай. До свидания.

– Пока, Миша, иди.

Веронику похоронили в закрытом гробу.

Второй план. Глава 5. В реанимации

Роман постарался открыть глаза. Это оказалось непросто. Ему удалось приподнять одно веко. Только одно. Второе не поддавалось – оно было сдавлено обширной гематомой, напоминавшей своей синюшной выпуклостью грибную шляпку, и никак не убиралось в складочки. Но и одного приоткрывшегося глаза было достаточно – яркий свет, вспыхнувший внезапно, прожег его. Роман моргнул, сразу же зажмурился и попытался поднять правую руку, чтобы защитить глаза. Он попробовал и не смог. Левую? Будто тяжелые гири придавила обе его кисти, а само движение – незаметное, с незначительной, совсем крохотной амплитудой где-то на уровне нижней трети предплечья, вдруг причинило боль в запястье, будто вокруг него сжалось проволочное кольцо. И не только руки были скованы, но и ноги – ими он тоже не мог пошевелить: ни раздвинуть их в бедрах, ни согнуть в коленях. Они были схвачены широкими кожаными ремнями, трижды перехватывающими их, – казалось, что они резали его бедра на части. А на уровне живота и груди он был перевязан скрученной в толстый канат простыней. Тогда он снова открыл глаз и огляделся. Он парил в воздухе. Но пространство не было безграничным. Стены и потолок, выкрашенные в бледно-зеленый цвет, присутствовали в нем, а еще – свет: голубой, холодный, к нему – не привыкнуть. Тогда он спросил:

– Где я?

Он ощущал, как двигаются его губы, но вместо членораздельных слов услышал лишь сухой свистящий звук. Тогда он закричал. То ли хрип, то ли свист. Две связки, расположенные в гортани, предназначенные к тому, чтобы тембром своей вибрации создавать голос, не шелохнулись. Короткая металлическая труба, тускло поблескивающая сизыми краями, торчала у него из шеи ниже голосовой щели – через неё он дышал.