Одинокие

Впрочем, предпринятая попытка заговорить не прошла для него бесследно – все, что окружало его, и все, что находилось внутри него, тут же закружилось в стремительном водовороте. Неведомый повар запустил в кашу, что варил, свою поварешку и стал мешать с бешеной, с постоянно возрастающей скоростью – в центре вращающейся субстанции образовалась правильной формы воронка, в неё и ухнули все его попытки разобраться. Разболелась голова. Он не удивился, не испугался. Ведь для того, чтобы удивиться, требовалось сравнить. Сравнить было не с чем.

– Очнулся, – расслышал он голос, показавшийся неправдоподобно громким.

– Да, – подтвердил второй голос – высокий надтреснутый фальцет.

– Лежи спокойно, – несмотря на туман, пеленающий мозг, Роман догадался – обращались к нему. И он в ответ кивнул. И хотя нечто мягкое, толстое, будто большая варежка, укутывало его череп, а это были белые полосы бинта, ему, вроде, удалось склонить голову на бок, и он, прильнув щекой к теплой поверхности – к подушке, внезапно понял, он не летит, он просто лежит, и что теперь именно так – в одной неизменной горизонтальной плоскости ему следует воспринимать мир, что окружает его…

Он увидел два лица, склонившихся над ним. Две пары прищуренных глаз, внимательно наблюдающих за ним, всматривающихся в него, как будто он стал… Кем? Он не знал – его способность познавать, анализировать, оценивать не предполагала сейчас использование метафор и аллегорий.

Люди, что хмуро смотрели на него, не улыбнулись, приветствуя его возвращение в Жизнь, они продолжали разговаривать между собой.

– Очаговой симптоматики нет, – сказал бас.

– А глаз? А носогубная складка? – с сомнением в голосе, отозвался тот, чей голос был повыше.

– Нет, не думаю – отек мягких тканей.

– Отек? Ха!

Ни один из говоривших не отступал от своей точки зрения, сомневающийся – сомневался, настаивающий – был безапелляционен.

– Пора бы и разрешиться. Обычному банальному отеку, говорю. Две недели ведь прошло.

– Ну и что? Подумаешь! Две недели! Срок? Он лежит, не ссыт, не жрет. Пульс – сорок восемь ударов в минуту. Вся физиология замедлилась. Этот парень, как змея, как медведь в спячке. Вот отеки и держатся.

– Хорошо. Ушиб головного мозга.

– Тяжелый, тяжелый, – перебил второго первый.

– Ушиб головного мозга тяжелой степени без очаговой симптоматики. Так и запишем? А так – бывает?

– Бывает! Все, старина, бывает! – раздраженно отозвался первый. – А, в общем-ка, пригласи невропатолога! Чтобы диагноз сформулировал. Чтобы потом нейрохирурги не смеялись. Хорошо?

– Конечно. Вызову. Обязательно. Я сам об этом думал. Ждал вот только, пока в себя придет. И надо же – две недели без сознания, и очнулся!

– Да-а.

– Ага-а.

Круг разговора замкнулся, но тут же, разорвав завершенное кольцо, вышел на новую спираль: – Трахеостому следует закрыть. Пусть дышит сам. Нос сломан, значит, через рот. Теперь, когда он пришел в сознание, язык западать не будет. Правильно?

– Точно! Закроем, – снова охотно пообещал второй врач.

– Вызови хирурга.

– Хорошо. Сделаем. Сегодня же, по дежурству.

– Ну да.

Среди множества слов, брошенных отрывисто, в ответ или невзначай, с недоговоренной связью между предыдущей или последующей мыслью, встречались такие слова и выражения, которые Роман не понимал совсем, – он и в самом деле слышал их впервые. Значения некоторых ворошили в нем залежавшийся пласт, но, как осенний, прошлогодний слой перегноя, слишком толстый и массивный, чтобы смести его запросто или хотя бы приподнять, – и они не находили отклика в образах. Да, большинство слов оставались без своего внутреннего смысла – пустой звук, сотрясение воздуха, но вот самые простые, служащие для выражения эмоций или обращения, – он определенно знал.

Он не мог говорить, но захотел кивнуть, подать знак, он – понимает. Он – живет.

Подошла медсестра. Оба реаниматолога, одновременно и как-то привычно-одинаково поправили стетофонендоскопы, болтающиеся у них на груди, посторонились, отступив на шаг-полтора назад, и перевели свои взгляды… Медсестра, повернувшись округлой попкой к врачам, склонилась над Романом. Кусочком влажной ватки она протерла ему кожу на плече и, ловко держа пластмассовый шприц тремя пальцами, погрузила стальной наконечник иглы в мышцу. В следующий миг Роман почувствовал – стали неметь язык и губы, и приятное тепло стало распространяться вдоль позвоночника, а в глазницы – кто-то начал лить жидкий бетон. Еще через секунду чернота заволокла всё!

Он не слышал, о чем, стоя рядом с ним, тихо, вполголоса, продолжали переговариваться врачи.

Фальцет спросил у баса:

– А что милиция?

– А что милиция? Ничего. Моя милиция меня…

– Бережет?

– Да нет. Другое.

– А-а.

– Знаешь, кстати, чем милиция отличается от полиции?

– Чем? Полиция – у них, а у нас милиция. Условность, в общем-то.

– Не совсем. Термин «полиция» происходит от слова polis – город, и полисмен означает городской человек, городовой. А название милиция получилось от military, что означает оружие, вооружение. Милиционер – это вооруженный человек. Человек с оружием. Да, в этом суть. Вот что заложено изначально в смысле и роде деятельности. Насилие! Понял?

– Понял, – равнодушно отозвался фальцет.

–Думаешь, что-нибудь изменилось?

– Нет. А что?

– Ты о нем? О личности потерпевшего? Не установлена. Документов при нем не было. Заявление об исчезновении к ним не поступило. По телеку показали фото – никто его не узнал. «Ищут пожарные, ищет милиция… Знак ГТО на груди у него, больше не знаем о нем ничего». Помнишь? Вроде этого. И тогда никого найти не могли, а уж сейчас – и подавно. Но – посмотрим! Парень очнулся, может, и опомнится, – последние слова врач произнес с сомнением. Было ясно, он и сам в них не верит.

Доктор не ошибся. Несколько дней назад фотография Романа действительно промелькнула в «Криминальных новостях». Её демонстрацию сопровождал обычный в таких случаях текст: если кто-нибудь знает этого человека… Фотография, отснятая недавно. Истощенный человек на больничной койке. Измученные и одновременно пустые глаза, отрешенные. Не сросшиеся еще кости носа и лба, в бугорках и кочках. Асимметричное, страшное лицо. Кто узнал бы в нем, обритом наголо, студента университета? Двадцатилетнего парня по имени Роман, по прозвищу Вода? Кто? Большинства из тех, кто знал Романа: его однокурсники и однокашники, друзья и подружки, педагоги и преподаватели – в городе не было. Часть студентов разъехалась по родителям да по родственникам. Другая часть отправилась на заработки. Поделившись на стройотряды, они широкими шагами мерили пыльное расстояние дорог, что тянулись вдоль бескрайних полей, кто-то считал километры, складывая в уме полосатые столбики, что мелькали мимо окошка служебного купе, мчащегося на юг вагона, другие – хороводили в пионерских лагерях и таскали чемоданы в сочинских гостиницах. Немногие – отдыхали сами. Встретившись с тем, кто подвязался в гостинице на должности беллбоя или полотера, однокашники демократично пили пиво …За счет отдыхающего. Но даже те, кто прозябал летом в том заветренном, обожженном неуемным солнечным жаром городе, не засиживались перед экранами телевизоров. А проводили время в компаниях, предаваясь беззаботному студенческому веселью – сессия позади, забудьте; ночные бдения над учебниками, кофе литрами, предэкзаменационный «мандраж» и нарушение «цикла» на нервной почве – все мираж, недосмотренный сон, забудьте!

Кто? Никто. Забудьте!

И Роман продолжал оставаться тем, «который на третьей кровати». Неизвестным. Неопознанным. Мистером Джоном Доу. Гражданином Никто.

Из реанимации его вскоре перевели в нейрохирургию, а оттуда – в неврологическое отделение. Не сумев пробудить потухшее сознание и там, констатировав отсутствие какого-либо эффекта, его, следуя врачебной логике, переправили в «психиатрию» – в тот загородный филиал, что принимал бесперспективных и хроников, всех тех, кто страдал неизлечимой, с точки зрения медицины, патологией души.