После жизни

Сколько же он ее не видел? А вот те самые десять лет, которые Леня Бергер решил сегодня отметить. Чудовищное количество времени; темный придонный ил, который незаметно образуется жизнью. Ведь он практически не вспоминал о ней все эти годы, за исключением, разумеется, тех сумасшедших бессонниц, навалившихся в сентябре, тех огненных дней, недель, месяцев, когда он, точно безумный, метался по комнате, опустевшей после кончины Ксении Павловны, не мог дышать, жить, ни о чем другом думать, читать, работать, протягивал руку к допотопному телефону с размахрившимся нитяным покрытием провода – отдергивал пальцы, опять протягивал, иногда даже набирал первые три цифры номера, но затем все равно отчаянно бросал трубку... Нет, все-таки был один случай, кажется, лет семь-восемь назад, поехали за город, он уже тогда был знаком с Зикой, первые попытки ухаживания, еще неясно, приятели какие-то промежуточные, потом исчезли, все как обычно – палатки, водка, легкий переносной приемничек. И вот у багрово-угольного костра, который уже почти прогорел, только – жар, только слабые красноватые отблески, обозначающие сидящих, в колоссальном июльском сумраке, под звездами, в набухающей тишине, часов в десять вечера, услышали по приемнику, что в Петербурге дожди, и вдруг точно разодралась пелена прошлого– черный слякотный город, скользкие тротуары, ужасный ветер, несущий с Невы волны сырого холода, фонари в ореолах, пролет Съездовской линии, и среди этого – сияющие от счастья глаза Мизюни... Он вдруг поднялся тогда и, как призрак, пошел по траве к озеру. Свернул за деревья – камыш, слоящаяся над водой зыбкая простыня тумана... Ни времени, ни пространства... – Где ты? – тревожно спросила Зика. – Здесь... – Где-где? Я не вижу... – Он протянул руку и, обхватив теплые плечи, грубовато привлек к себе... Вот, а мог бы так и не сделать ей предложение. С Зикой тоже, надо сказать, было не просто. Наладилось только года через три или через четыре. Главное в семейной жизни – терпение... А потом уже – нет, нет-нет, никогда, ни разу. Закопал в такие глубины, засыпал таким количеством мусора, такими загромоздил делами – больше не пробивалось. Доходили слухи, что она дважды собиралась замуж. Так и не собралась; что-то там у нее не связалось. Никаких подробностей Басков не знал, все – через третьи руки, нет общих знакомых, только искаженное эхо, тень бывшей реальности. И еще слухи, что работает вроде бы в той же фирме. Чуть ли не отделом там стала руководить. Хотя как раз в это можно поверить.

Память, вопреки желанию, восстанавливала увиденное: уже поплотневшая, но еще очень ухоженная, тщательно, по-видимому, следящая за собой женщина, всегда помнящая о своем возрасте и не позволяющая ему брать над собой вверх. Холеная, временами, наверное, высокомерная. Басков встречал таких в административных структурах. Поднимет брови, спросит: Что вам угодно?.. – и это – Мизюня, это – горячий трепет от одного только случайного прикосновения?.. Басков видел, что рядом с ней оставалось свободное место. Надо бы, вероятно, подсесть, хотя бы из вежливости, поздороваться, о чем-нибудь поговорить. Но о чем мы можем с ней разговаривать? Спросить как жизнь? Ответит, что у нее все в порядке. В том-то и дело, что у Мизюни всегда все было в порядке. Басков помнил, что когда у нее обокрали квартиру – месяца через три примерно после знакомства, вспыхнула в это время такая криминальная эпидемия: милиция уже развалилась, но кроме бандюг, никто этого факта толком не осознал – то помимо денег, и что там были за деньги? унесли, вот уроды, еще и специальные объективы; пробовала тогда работать фотокорреспондентом, непрерывно «чмокала» что-то, порхала из конца в конец города, идут спокойно по улице, вдруг – стой, подожди, секундочку!.. – поспешно расстегивает сумку с аппаратурой. Зачем, кому это нужно? Поиграют и выкинут. К обычному аппарату такие объективы все равно не подходят. А ей без них – смерть: ни кадр издалека не схватить, ни панораму, ни обзорный формат. Рассказывала, всплескивая руками: Возвращаюсь домой – дверь распахнута; вхожу тихонько, как не к себе, на кухне – милиционер. Строгим голосом спрашиваю: Вы кто? – Он отвечает: Я – Вова... Со смехом, хотя чувствуется, что в голосе – слезы. Новые объективы, как выяснилось, это четыреста долларов. Где взять бедной девушке четыреста долларов? Кажется, после этого фотографию и забросила.

Какая-то удивительная беззаботность. Сам Басков, работая последние годы в научно-исследовательском институте, ведя самостоятельную тематику, в какой-то мере даже руководя группой из трех лаборантов, привык планировать свою жизнь надолго вперед: знал, что будет делать в конце месяца, через квартал, часто – через полгода. Как же иначе? Попробуй не запланируй – останешься потом без средств, без приборов, без реактивов. Никто даже пробирки не даст. А тут, с его точки зрения, что-то немыслимое. Есть деньги – сразу же все потратить. Что будет завтра? Вот будет завтра, тогда и станем об этом думать. Кто знает, может быть, никакого завтра не будет. А уж через неделю, скажем, тем более через месяц – такая даль времени, что и не стоит загадывать. Через месяц – это уже другая эпоха. Как будто не живет, а, шелестя крылышками, перепархивает с ветки на ветку. Сама про себя говорила: стрекоза-попрыгунья. Но обязательно серьезным, ответственным голосом добавляла: Только для меня лето никогда не кончится. Почему-то была в этом уверена. И вот – кончилось лето, видно просто по внешности.

Правда, отсюда, наверное, и необыкновенная ее решительность. Если завтра не существует, значит все надо делать сегодня. В конце декабря (опять оттепель, опять слякоть) Басков провожал ее с какого-то затянувшего собрания. Только что сняли Гайдара, настроение у всех было хуже некуда. Это что – поражение, отказ от демократических преобразований? Опять – советская власть? Опять возвращаемся к административно-командным методам? (Было тогда такое страшноватое пугало)... А вы что думали, восемнадцать миллионов членов КПСС так сразу куда-то и денутся? Секретари райкомов, горкомов, инструкторы, парторги на предприятиях, ответственные за пропаганду, заведующие идеологическими отделами? Всего лишь прошел год после путча. Это такая туша, что разлагаться будет еще несколько десятилетий. Отравит еще не одно поколение... Особенно горячился Мулярчик, который уже тогда переплывал в профессиональные демократы: участвовал в партийных радениях, хвастал, что когда ездил в Москву, разговаривал там с самим Бурбулисом. Тот ему якобы сказал, что ситуация напряженная. Если мы отступим сейчас, значит никаких шансов у этой страны не будет... Харитон, заросший железными лохмами, диковато краснел и волосатой до неприличия лапой бил в накуренный воздух: сначала устраивают эту свистопляску с реформами, разоряют людей, отбрасываю страну в нищее прошлое, выливают на нас целую цистерну помоев, а потом удивляются, что никто не выражает восторга... Басков тоже нес какую-то ахинею. Мизюня, съежившаяся по обыкновению в потертом кожаном кресле, втиснутом в угол, молча переводила взгляд с одного на другого. Потом, уже на Среднем проспекте, пожаловалась: Зачем так кричать? У меня теперь голова – будто из чугуна... Самое, между прочим, разумное, что было сказано за весь вечер... На Тучковом мосту ветер, взлетевший с воды, ударил в лицо мокрыми хлопьями. Когда вышли на Петроградскую сторону, асфальт уже побелел. Припорашивало, оставались на тротуаре темные водяные следы. Басков, тем не менее. горячился: Ну, неужели там нет ни одного разумного человека?.. Неужели не понимают?.. Неужели считают, что можно вот так, ни с того ни с сего, взять и все отменить?.. На самом деле думал совсем о другом. Страдал от того, что никак было не одолеть проклятую нерешительность. Ведь уже почти четыре месяца ходят вместе, с утра до вечера, с вечера до утра, кофе иногда пьют из одной кружки, а лишний раз прикоснуться к ладони, к плечам, когда помогаешь надеть пальто, просто дотронуться – все еще мучительная проблема. Ну и сколько они так будут ходить? Все же рассказывал что-то. Мизюня, уткнувшись носом в жалкую выпушку меха, больше отмалчивалась. Вероятно, действительно устала от разговоров. Свернули во двор, остановились под лампочкой, освещающей вход в парадную. Горели несколько окон. Мизюня, до половины укрытая воротником, посмотрела ему в глаза. Басков сказал не своим голосом: Ну вот и пришли... Шлепали капли с крыш, стукнула форточка, ткнутая изнутри раздраженной рукой. Была пауза – длиною, наверное, в целую жизнь. А затем Мизюня вдруг отпустила сжатый пальцами воротник, потянулась на цыпочках и поцеловала Баскова твердыми от озноба губами. Непонятно даже, как так получилось. Где-то позже, потом призналась, что ее будто пронзило – не сейчас, значит уже никогда. А вдруг с тобой, боже мой, что-то случится? Вдруг, боже мой, я тогда себе не прощу... И больше уже не раздумывая – по темноватой, каменной лестнице, держась за руки, на последний этаж. Решилось буквально в одно мгновение. И так же, когда в полыхающем сентябре расстались, уже ни разу не позвонила. Совершенно неожиданная твердость поступков...