Страница 11 из 19
— И как он тебя лечит? — спрашивает Анна со сдержанным интересом.
— Очень нестандартно, знаешь… Пошел в аптеку, на зарплату накупил таблеток каких-то, странный, честное слово: я ему говорил, лучше заварить травы, пару обрядов провести; помню, соседи чем-то квартиры окуривали, — частит Влад, надрывая горло, но Анна никак не может попросить его помолчать: каждый, кто говорит с Владом Войцеком, рано или поздно сдается, прервать его трескотню невозможно. — А этот вернулся с мешком коробочек, составил список на два листа с расписанием… Извращенец.
— И правда — очень нестандартно, — тактично соглашается Анна, ласково улыбаясь. — Побереги горло, пей.
Она когда-то работала медсестрой — во время Первой мировой. Для Анны воспоминания давно побледнели, ей они нисколько не ценны, она бы сама хотела стереть. Нажать кнопку и избавиться от грязи и крови. Память вампира цепка, сама вяжет узелочки. Она помнит не только страшные ранения после сражений, что надо было определять, выживет солдат или он уже мясо. Они валились и с обычной лихорадкой, скованные холодом.
Анна помнит таких же отчаянных солдат, готовых идти в бой, стиснуть винтовку, прижать к груди и брести, — пришпоренных долгом. Кто бы незнакомый подумал, что таков ее взбалмошный коллега, этот ершистый бес с кривоватой наглой улыбкой? Но Анна знает, что во Владе благородного упрямства через край.
— Спасибо, милая Аннушка, — сонно скалится Влад, но ухмылка его непривычно мягка, сглажена слабостью. — Ты всегда так о нас заботишься.
— Скажи лучше, куда спрятал таблетки, которые купил Ян.
========== 20. Дурной глаз ==========
Про Инквизицию всегда ходит много слухов: мало кто еще может похвастаться такой кровавой и дикой историей, охотой на ведьм, обернувшейся массовым сожжением сотен безвинных. Иные отважно вступают в споры, напоминая, что теперь Инквизиция защищает нечисть, разделяет два мира, полностью слившихся, перемоловших друг друга и переродившихся в нечто новое, неизведанное. Но слухов это, конечно, не умаляет нисколько, молва народная бежит — неостановима.
Шепчутся, еще недавно, до Исхода, когда и нечисть, и Инквизиция жила в подполье, таилась в темной ночи, их учили пытать — вести допрос так, чтобы никто не смог солгать. Теперь уж, конечно, эту науку задвинули подальше, а учебники, написанные средневековыми мясниками, сожгли. Но — так или иначе…
Стажеру Саше Ивлину достается особо. «Дурной глаз», — слышит он в спину и устало поводит плечами, хмурится. Дурной — значит, слепой, мертвый, с побледневшей, молочно затянутой радужкой. Слева его всегда поджидает тьма. А суеверны и люди, и нечисть, ведьмы — особенно.
Когда он смотрит, некоторым кажется, что Саша способен вытаскивать истину просто так, без всяких пыток, лишь единожды взглянув и проникнув в душу человеческую. Из-за белесого глаза они не понимают, куда именно Саша смотрит, а он старается никак не показывать, что с одной стороны все темнеет — там чудовищнее всего.
Он может взглянуть их глазами, думать, как они. Увидеть мальчишку опрятно, приятного даже — пока не начать присматриваться, не приметить на руках черные разводы защитных татуировок, опутывающих ладони. Пока не взглянут в глаза и не увидят бельмо. Тогда улыбки их застывают и начинают сползать, кривиться, а взгляды — заискивающе бегать.
Но Саша не знает, что у них на душе, не ведает, что их ждет. Может быть, среди них — вор, которого он ищет, но он не успел нащупать к нему ниточки. Он был рожден оракулом, тем, кто прозревает судьбы, сам ослепнув, отрешившись от мира и погрузившись в откровения изнанки. Но человечность ему куда дороже всеведения.
Поджидая вечером на остановке, Саша вливает в себя стаканчик кофе, лениво поглядывает в небо. Голова ломится, он не может оторваться от дела — это ждет любого инквизитора, вот и подобралось к нему, коварно напало. Теперь он перебирает лица, перелистывает заметки в телефоне.
Из подъехавшего автобуса огненноволосая Белка легонько выпрыгивает, звенит смехом и вертит хвостом. Хвост у нее красивый, гибкий, с рыженькой пушистой кисточкой — редко кто из демониц может таким похвастаться. Хвостом она обвивает протянутую руку, мягко мажет, а потом протягивает теплую ладонь. Целует в щеку со стороны слепого глаза, ласково гладит. Сама кутается в куцую кожаную куртку.
— Нужно было взять зонтик, будет дождь, — журит ее Саша, оглядывая крохотный клатч.
— Ты опять! — возмущается Белка, отпрыгивая. — Тебе ведь опасно пророчествовать, Саш, ты же говорил, что больше никогда не будешь!.. И так глаз…
— Прогноз погоды, — смущается он. Достает из кармана мобильник, разблокирует его легким касанием пальца и показывает Белке сияющий экран, на котором нарисованная тучка прорывается дождем. — Да и Петербург это, — добавляет Саша. — Тут всегда льет.
Оттаивая, она облегченно улыбается. Хмурится, рассматривая строчки, описывающие скорость и направления ветра, забавно помахивает хвостом. Для них, в Аду, это сродни самой сложной магии, на которую способны искуснейшие оракулы, и Саше отчасти нравится ее восхищать и открывать человеческий мир, о котором в Преисподней тоже ходят легенды.
Гуляют они по набережной, ни капли не отличаясь от десятков других беззаботных парочек, и Белка держит его под локоть, доверчиво жмется, и Саша забывает про все, и про слепой глаз тоже, и ему кажется, что это и есть счастье. Солнце заходит, мерно течет время — и поток людей.
— Как работа? — щебечет она. — Что-нибудь интересное?
— Ерунда, со свидетелями говорил. Представляешь, ограбили одного парня, фамильяра украли…
Саше неловко говорить про свои повседневные дела: ведь нечего ему рассказать, похвастаться, впечатлить. Кто позволит стажеру расследовать что-то важное и опасное? Однако в глубине души он и не желает иного, ему нравится так тихо бродить по Петербургу и распутывать клубки его загадок.
— Кто-то же должен помогать незадачливым магам, для этого и нужна Инквизиция, — сияя, улыбается Белка. — Не всем спасать мир. Но ты бы спас, — тут же добавляет она. — Я ведь в тебя верю.
— Спасибо, солнышко.
Где-то рядом шумно толкутся люди: разводят мосты. На них не смотрят.
========== 21. В тихом омуте ==========
Последний раз, когда Васька озорничал, дед возьми, да и рявкни что-то про чертей, которые бы Ваську забрали, увезли да отходили нагайкою. Его самого, деда, это в детстве успокаивало и заставляло тихой мышью замереть на лавке и оторопело поглядывать в углы и закоулки: а ну как черт там сидит, уже зубы точит. Дед рассчитывал мальца припугнуть, а самому заняться новой газетой, вытащенной из скрипучего почтового ящика, лениво поглядывая в потолок в попытках вспомнить слово особо заковыристое, попыхивая сигаретой.
Только вот дети теперь пошли — совсем не то. У Васьки в классе нечисти столько же, сколько и людей, потому он ни волков-оборотней не боится (придет ночью да бока пообкусывает!), ни демонов не шугается, а ведьм не проклинает, а просит домашку списать. Он с ними всеми в футбол гоняет после уроков.
— Деда, дед! — вопит Васька, вешаясь на спинку кресла — перевернет когда-нибудь. — А где черти водятся? Ну где?! Ни разу не видел!
— В тихом омуте, — бубнит дед, покусывая кончик сигареты.
С кухни доносится уютный грохот и скрежет. Пахнет кофе и газетой. Солнце мягко скользит по старым выцветшим обоям в цветочек, и деду хочется спать, глаза слипаются. Он поглаживает птичью голову трости, когда-то вырезанной для него одним рукастым ведьмаком.
Васька задумчиво молчит. Он-то, сорванец, знает, что дед таит в неслабеющей памяти много всего о городе, может, проходя по улице, и со старыми как мир горгульями его познакомить, и троллю, что в Лебяжьей канавке под мостом сидит, кивнуть. Дед один из чтецов, каких в торопливом городе почти не осталось, старой закалки, умеющий видеть изнанку чуть косящим глазом…
Любое его слово Васька принимает всерьез, потому что знает: дед делится сказками редко, но его тоже, как и город, надо уметь слушать. А как бы мальчишке самому понять тонкость, кружевную прелесть изнанки?.. Нет, пока что не шагнет без проводника.