Шрамы на стали

Если бы Гаскон знал, кому, он бы и правда молился за данный ему шанс, за тысячу крохотных выборов, которые он сделал, чтобы оказаться здесь и сейчас, где он нужен, где может быть собой настоящим.

***

Яруга поблескивала вдалеке, серебряной лентой изгибалась. Отвлекшись от доклада разведчика, Мэва долго и молчаливо поглядывала в ту сторону; Гаскон видел, как ее руки комкают поводья. Конь стоял смирно и прядал ушами.

Войска впали в неясное оживление. Многие из отряда Гаскона бывали тут во Вторую Северную, среди них он слышал воодушевленный шепот: новичкам травили байки о великой победе, разбавляя такими легендами, что выходило, будто в Красной Биндюге стоял весь «Восток» целиком и еще проклятый Эмгыр мимо проезжал. Что уж говорить о лирийских солдатах… И лишь королева оставалась мрачна и нелюдима, в одиночку пытаясь пережить тревожные мысли. Гаскон уверенно направил коня к ней.

— У вас где-то неподалеку поместье, лорд Броссард? — церемонно уточнила Мэва, пытаясь отвлечься. На глазах у солдат и лордов они играли в титулы и этикет.

У Мэвы было недурное чувство юмора: она вручила ему кусок земли в соответствии с прозвищем. Но если это была попытка навязаться в гости, Гаскон мог ее разочаровать.

— Бываю там полтора раза в год, — сознался. — Не домашний я человек, моя королева, вечно в разъездах.

Мэва кивнула: запомнила, и они двинулись дальше. Этим же днем заехали в крупное село, где она долго разговаривала с солтысом — куда как проще оказалось в городах, где часть населения хотя бы умела карябать свои грамоты. Вернулась задумчивой, но и обнадеженной.

Под ночь они ускользнули из лагеря без охраны; Гаскон сумел убедить, что бояться в его доме Мэве нечего: если только какой-нибудь коряги в разросшемся саду, но лунного света было много, споткнуться трудно. Что-то больно увлекательное было в том, чтобы забраться в собственное поместье через забор, это возвращало его в лихую молодость, а Мэву попросту веселило. Гаскон нередко замечал, как его королева наслаждается чем-то… порицаемым. Немного разбойничьим. Его всегда забавляло, как она меняется ночью, словно прячась за мраком, прикрываясь им, чтобы никто не смог укорить королеву.

Гаскон однажды лично слышал, пробегая по замку, так и не ставшему для него знакомым, как Мэву за глаза называли «разбойничьей королевой». Он остановился и подумал, что лорд Броссард вызвал бы наглеца на поединок прямо сейчас, а разбойник Гаскон врезал бы по зубам за честь своей королевы. Но, обернувшись, он с изумлением обнаружил, что это судачили какие-то придворные дамы, которые, почувствовав его взгляд, зарделись и спрятали носики за веерами. В тот раз он не впервые задумался, какую репутацию ей создает. И все же малодушно рад был идти с Мэвой рядом вновь.

— Раньше, когда был совсем молодой и дурной, я частенько влезал к кому-нибудь, — рассказывал Гаскон, когда они пробирались по саду, вертя головами, чтобы действительно не попасть ногой в какую-нибудь незаметную яму и не исхлестаться ветками. — Иногда от голода — яблоки воровал, иногда — просто так. Хотел вспомнить, каково жить под крышей. Тем более, такой роскошной.

Оглядываясь, он сознавал, какой великолепный подарок ему сделала Мэва, когда нашла это поместье. Дом белел между деревьев, окна не горели; если тут и оставались какие-то слуги, они видели десятый сон и не догадывались, кто забрался в сад… Буйный сад, точно лес. Гаскон почти не удивился, когда они вышли к небольшому озерцу — справа виднелась беседка, погребенная под тоннами плюща.

— Здесь у тебя… приятно, — призналась Мэва. Она подошла к воде, присела, коснулась кончиками пальцев натянутой водной глади и тут же отдернула руку. — Холодно! — охнула. — Студеная, как в роднике.

— А ты хотела освежиться? — усмехнулся Гаскон. — Не стану останавливать, но и лечить королевскую простуду тоже не мастер.

Они долго сидели, глядя, как звезды дрожат в удивительно чистом озерце; Гаскон устроил голову на коленях у Мэвы и всматривался в небо — так вид был куда лучше. Мэва запуталась пальцами у него в вихрах, словно отыгрываясь за все время, пока он ходил в излюбленной шапке с острым козырьком; вопреки прозванию, хотелось мурчать большим диким котом…

— Тебя когда-нибудь ловили? — с легким вызовом спросила Мэва. — Во время таких набегов.

— Меня никто никогда не ловил! — рассмеялся Гаскон.

И так глупо и нелепо было кричать об этом, покоряясь ее ласковым рукам; Гаскон гордился свободой, служил ей полузаконно, шел, куда хотел. Если бы он пожелал, мог бы сорваться со своей оголтелой бандой в лес, Мэва не из тех, кто станет останавливать или гнаться… Кого он обманывал: не захотел бы. Ошейник на него не надели, на цепь не посадили. Он сам остался и шел за ней след в след.

— У тебя здесь волосы растут в другую сторону, — поделилась Мэва, нащупывая короткий шрам на затылке — от того оглушительного удара по голове. — Не болит?

— Ноет в плохую погоду немного, терпеть можно.

В лунном свете лицо Мэвы казалось совсем бледным, мертвенным, а ее шрам выделялся черной полосой.

— Расскажи мне что-нибудь, — попросила Мэва.

— Сказку на ночь, моя королева? О благородном разбойнике и прекрасной даме?

— Сказок мне на старости лет и не хватало… — Гаскон собирался заспорить, расхохотаться, отвлечь всеми силами, заплутать в веренице бесконечных усмешек, но Мэва остановила величественным и твердым взмахом руки. — Ты никогда не рассказываешь о прошлом, но я… хочу знать. Что бы там ни было.

Почувствовал, как дрогнула Мэва, а сам напрягся, подумал, что стоило бы вскочить, но не смог, уморенный долгим днем. Он никогда не смог бы вырваться из ее рук.

— Это плохая сказка, Мэва, страшная, ты не захочешь ее слушать. Ты знаешь обо мне достаточно. Это не тайны, но… не люблю вспоминать.

— Мы можем сделать честно: один вопрос задаю тебе я, а другой можешь спросить ты… Мы говорим о чем угодно, часто — обо мне. Но про себя ты не рассказываешь. Даже правды про прозвище мне пришлось добиваться так долго.

— Согласись, выдумка про таксу куда приятнее правды. Ты улыбалась, я помню. Закатывала глаза и улыбалась, потому что я не стал говорить с тобой о проклятых нильфах, а болтал свою чушь. Так значит, ты предлагаешь…

Игра, конечно. Они играли в слова, играли в карты, и Гаскон не помнил сколько и чего ей должен: Мэва хороша была и на настоящем поле боя, и на расчерченном — для гвинта. Даже в покер пытались — от отчаяния и скуки, наверное, путаясь в стареньких костях. Игра в титулы и придворные маски, что они искусно разыгрывали в бальных залах. Настоящим было то, о чем они даже не говорили, что промелькивало ненароком.

— Ладно, пускай. — Гаскон обреченно стиснул зубы. — Тебе интересно про мою молодость?.. Я был один, совсем один. Мой род — пепел, моя семья — безутешные призраки. А я… совсем не умел выживать, но вдруг оказался на улице, без знакомых. Те немногие, к кому я пытался обратиться, делали вид, что не знают, — и это самые верные друзья, другие бы отдали на растерзание Регинальду. Я отчаялся, но не сдался, стал учиться. Начинал с воровства, закончил — грабежами.

Что ж, он обманчиво думал, что Ангрен — самое болезненное, что хранилось в его голове. Как давно Гаскон в себе не копался, не лез в туманные обрывки дней, сливавшихся в недели и месяцы.

— Я мало помню, если честно. Человеческая память устроена так, что плохое затирается до дыр, а хорошего там было немного, поверь… Самое четкое, что я сейчас могу нашарить, — холод. Стояла зима, меня выгнали на улицу из очередной корчмы. Там окна светились, пили, танцевали с девками, а я замерзал, загибался. Тогда и пошел — залез в окно к кому-то, тощий был, одни кости. Беднейший дом, выносить нечего, всех денег — горстка крон. В ладони уместится. Знаешь, что меня больше всего поразило? Я ничего не почувствовал. Ни угрызений совести, потому что людей без последнего оставил, ни радости. Ничего! Вымерзло.

— А потом…

— Снял комнату, поел, оставшееся немного приберег. Просыпаюсь, а у меня остатки-то вынесли! Все, что смогли украсть, украли! — его задушил безнадежный, истерический хохот. — И сапоги мои тоже. Да они все равно дырявые были, надеялся, подавились… Через пару дней опомнился. Там кожа была, я бы их и так сожрал.