Шрамы на стали

Что ж, пара лет мира — вот что они выкупили. И боялись заглядывать в будущее, спрашивать гадалок и ведьм — Мэва всегда гнала их прочь от себя. Им не нужны были пустые предсказания: она сама творила судьбу, упрямая и самоуверенная… В этом они были похожи.

Очередной поход возвращал во Вторую Северную, а все они никак не могли из нее вырасти. Напоминал душной погодой болотистый лес, граница с Ангреном была близка, и Гаскону изредка чудилось, что он узнает места. Все они одинаковы, как зеркала. Маленькие деревеньки, города, где дома ютились друг на друге… А может, все дело было в том, что они ехали близ Спаллы.

Идею объехать все земли, отходящие от войны, Мэве подкинул сам Гаскон; Виллем неожиданно выступил за него. Пусть это и значило, что мальцу придется оставаться в летней лирийской резиденции и разгребать все государственные дела, в которых — Гаскон точно знал — тонула Мэва, он радостно поддержал мысль, что королева должна интересоваться жизнью своих подданных, всех до единого, даже грязных кметов из приграничных деревень. Так принц, конечно, не говорил, это Гаскон сам додумал.

Война научила Мэву не верить аристократам, готовым тут же переметнуться к врагу: не один Колдуэлл был таков, ворота нильфгаардцам открыл весь совет, испугавшись за свои деньги. Гаскон, немного издеваясь, громко предлагал перевешать их всех, но Мэва решила не портить праздник видом опухших тел на виселицах. Однако согласилась с ними, что лучше не выслушивать доклады графов, а лично проехаться по своим землям и узнать жалобы, принять челобитные… Конечно, все эти напыщенные ублюдки не соглашались поначалу, твердя про опасность королеве. Мэва была непримирима.

Не одна неделя верхом. Наплевав на все лордские титулы, какими осыпала его щедрая Мэва, умеющая быть благодарной и отчаянно желающая наградить за то, что платы не требовало, Гаскон лез со своими людьми вперед, на разведку. Королевский кортеж тащился следом за наемниками и медлительной пехотой, и Гаскон мог поклясться, что слышит громкий командный голос Мэвы, не желавшей прятаться за стражей. Улыбался, свободно проезжая рядом.

В один из дней они, чуть изменив маршрут, наехали на разрушенную деревню, о которой болтали крестьяне, — на ту самую, где угнездилась плохо сколоченная банда, и сражались бок о бок, как в старые времена. Глаза у Мэвы, не пожелавшей оставаться за спинами солдат, горели хищно и увлеченно, точно она тоже скучала по этому сладостному, кипучему чувству, разгоняющему кровь. У этих несобранных идиотов не было ни шанса против разъяренной королевы, чей клинок разил без промаха. О, если бы Гаскон умел слагать поэмы, он непременно занялся бы в один из скучных зимних дней…

Вечером была рыжая заря и шепотки среди солдат, что не к добру это вовсе; суеверней их Гаскон никого не знал. Прищурясь, он поглядел в ржавое небо, покачал головой. В суетливом лагере ему некуда было идти, но ноги сами принесли в королевский шатер. Стражи молча стояли в отдалении, кивнули ему…

Мэва напряглась, как знакомый родной лук, готовая вырваться и клинком встретить врага; и сосчитать было невозможно, сколько она напоминала ему не подкрадываться со спины, уверяла, что однажды дрогнет рука… Тихо смеясь, Гаскон притягивал ее к себе, горячей шеи касаясь губами.

— От меня несет конским потом и кровью, да? — прямо уточнила Мэва, надежно опираясь на него спиной. — Проклятье, как я ненавижу походы: чтобы чувствовать себя женщиной, нужно так ухитриться…

— Еще не распробовал, погоди, — озорно хмыкнул Гаскон. От нее пахло живо, теплой кожей, немного — верно, кровью, горечью и, отголоском, той душистой водой, что была модна при дворе. Мэву он выучил наизусть. — Моя королева, — вздохнул упоенно. И больше ничего не смог произнести.

Им было не привыкать: не королевское ложе с балдахином, а походный шатер. Ничуть не мягко, но зато привычно. Мэва обжигала раскаленной кожей; он привык к ее хищным замашкам, к ощущению ее рук, впившихся ногтями глубоко в кожу, все было Гаскону знакомо. Рисунки старых шрамов, подчеркнутая не-идеальность, белые рубцы — выступы кости и бархат кожи; в Мэве было столько силы и затаенной ломкости, что Гаскон не мог ей не восхищаться, глядя прямо в сияющие глаза, читая по ним, говоря что-то в ответ…

Потом Мэва не отпустила его, конечно; ночью — несобранного и растрепанного в лагерь, на глазах у сменившихся часовых. Мэва полагала, что хранит чей-то секрет и репутацию лорда Броссарда — и свою, конечно. Знала б она, сколько человек спрашивало у Гаскона полушепотом, какова она. И ни одному он не ответил — а что тут было говорить?..

— Мэва, — позвал он негромко, касаясь губами за ухом. Она откликнулась, разлепив сонные, но живо горящие глаза; глядела почти недовольно. Поежилась, натащила на себя плащ, которым укрылась…

— Спишь? — шепнул Гаскон. — Устала, сам понимаю… Не жалеешь о всей этой затее?

— Вовсе нет! — неожиданно бодро заявила Мэва. — Если бы я осталась в замке, кто бы мне доложил об этой шайке? А они продолжили бы грабить местных селян… Это не дело, требующее королевского внимания, так думают графы, это ерунда, но почему-то они не смогли собрать отряд и разобраться… Тратить время и деньги, еще бы.

— Да, конечно. Мэва, а ты не думала… — Он мерно перебирал ее золотистые волосы. — Что у этих людей тоже есть какие-то причины так поступать? Как были у меня. Но мы видим то, что привыкли видеть, как нас учили: они — зло, уничтожению которого благоволят боги. Ты бы… убила меня? Тогда, когда мы встретились?

— Я хотела казнить, не стану скрывать, — кивнула она, крепко ловя его пальцы, переплетая со своими. — Еще в тот миг осознала, как ты несносен. Я рада, что не решилась, что-то меня остановило: ты и твои люди на редкость неплохо сражались, я не могла это не уважать. Но не сравнивай себя с этими людьми, они пьяницы, убийцы и насильники…

— Ты научилась видеть во мне хорошее, за это я благодарен. Но я Кобелиный Князь и всегда им был. Разбойник. И делал мало хорошего.

— Лорд Броссард, — поправила Мэва. — Гончий пес королевы. Когда-то ты поддевал Рейнарда за похожее прозвище, как забавно. Не думай об этом, не нужно. Все так, как случилось.

И он когда-то готов был убить ее, эту женщину, доверчиво позволяющую касаться страшного шрама, пересекшего щеку. Заводить разговор об этом не хотелось, но Гаскон снова вспомнил Ангрен, плескавшийся где-то неподалеку.

— Мне снятся болота… Что смешного? — оборвала себя Мэва, чутко уловив его тихий смешок, грозно глянула; для этого ей пришлось неудобно вывернуть шею. Сердитый взгляд королевы впивался больнее всех клинков.

Она редко говорила о слабостях; ценила, когда ее слушают.

— Мне тоже. Тоже снится, — рассказал Гаскон. — Когда мы ехали там, я слышал у местных: эти болота если однажды схватятся за человека, так никогда его и не отпустят, но мы не слушали их болтовню, у нас был враг страшнее… По ночам я вижу битву у Красной Биндюги — обе битвы. В одной я боялся за свою жизнь, в другой — за твою. Это был… кошмар.

— Да — весь Ангрен. Жарко, как в лихорадке, не знаешь, из каких чахлых кустиков на тебя кинется голодная тварь… Ты сторожил меня, — вдруг вспомнила Мэва. — Первым, кого я увидела, проснувшись от этого ужаса, думая, что мне отрубили пол-лица, был ты. Я никогда не благодарила…

— Ерунда. Мы с Рейнардом сторожили по очереди. Я сидел рядом, пока ты спала, слушал дыхание. Если б я верил по-настоящему хоть в одного бога, попытался бы молиться. Ты была слишком важна для нашей борьбы. Все не могло окончиться… так.

— Не закончилось, Гаскон. Мы живы.

— Живы, — зачарованно повторил он.

Сколько их было, развилок-дорожек, неровных, тоненьких, текущих по болотному лесу человеческой судьбы. Случайные выборы, партия в карты, разыгранная богами… Они могли погибнуть, Гаскон мог ее предать, другой он, не этот, что клялся никогда, никогда в жизни, что дважды завоевывал ее доверие и — больше того — веру в себя, а Нильфгаард мог бросить больше сил. Кто-то другой мог бы ласково перебирать золотые нити волос Мэвы — граф Одо, хотя бы…