Страница 11 из 20
— За такую наглость принято прилюдно пороть, — в который раз напомнила Мэва. — А… Помнишь ту тварь из болот? Генрихору? — вдруг тихо спросила она, прислоняясь к его плечу лбом: усталость и легкое опьянение брали свое, ее клонило в сон — или в горькие воспоминания. — Я видела остатки свадебного кортежа… Может быть, это случайность, какую-то богатую девочку везли через болота уже после того, как их облюбовали чудовища… А может, и нет. Может, мы опрометчиво не верим болтовне кметов — а они мудрее нас. И тогда я остановилась и подумала, могла ли я быть на месте нее, если б меня… продали не тому королю. И каким чудовищем стала со временем сама…
— Куда более симпатичным, — хмыкнул Гаскон, утыкаясь носом ей в макушку, вдыхая запах цветов и теплой золы — она знала, что он усмехается, но не могла ничего поделать. — Я знаю, о чем ты думаешь, я шел рядом, когда ты выбирала одно из зол. Сколько раз мы спорили, Мэва, вспомни… И, — он вздохнул тоскливо, — Рейнард тоже — проклятье, как же я скучаю по этому старому зануде… Ты не чудовище, иначе я никогда не остался бы рядом. Никто не пошел бы за кем-то настолько ужасным, как ты хочешь это представить, а я помню, что удивлялся: за тебя сражались и умирали, хотя ты даже не была больше королевой. Разве это не свидетельство того, что ты поступала верно?
— А как же скоя’таэли — мы только что говорили? Нильфгаардцы, которых принудил сражаться император? Все, кого мы потеряли, пожертвовали по какой-то причине? Теперь, год спустя, я вспоминаю все, что делала, охваченная яростью и обидой. Все они на моей совести, а ты спрашиваешь, почему я не могу просто танцевать — просто жить?.. Как можно жить после такого?
— Мне частенько снились те, кто погиб от моей руки — поначалу, — поделился Гаскон как будто неохотно. — Только никому не говори. Я не хотел смертей, я не убийца, но… сама понимаешь. Положение требовало. А с тобой мне стало вдруг спокойнее: я почувствовал, что делаю что-то правильное. Пусть это была безнадежная упрямая борьба, ты смогла вдохновить даже разбойника вроде меня, что уж говорить про твоих солдат. У тебя правильное, справедливое сердце, моя королева. Способное и гореть, и леденеть, когда нужно вынести нужный приговор — без этого все-таки никуда. И любить кого-то вроде меня.
Она не стала возражать — ничего говорить не решилась, не желая обидеть то радостное и светлое, что тихо загоралось в его глазах, когда Гаскон так вот улыбался.
— Как скоро они вернутся, ты думаешь? — спросила Мэва то, что так долго ее мучило. — Когда Эмгыр соберет новое войско и поставит во главе кого-то поумнее этого наглеца аеп Даги? Я постоянно боюсь, что все закончится, что наша легенда так и оборвется… Забудется со временем: мы вымрем, как эльфы, а Черные построят на наших могилах свои города.
— Не говори, что боишься — только не ты. И отвлекись ненадолго — хотя бы на сегодня, станет легче, — вдруг озорно усмехнулся Гаскон и зачастил, как восхищенный мальчишка: — Чему я тебя бьюсь научить: забывай иногда про политику, живи этим днем. Смотри, какая ночь. Костры, люди, пляски — и голова кружится так…
— Это все вино, — перебила Мэва с будто бы укором. — А когда мы вернемся?..
— Когда пожелаешь. Кажется, стихает, — прислушался Гаскон. — Ну точно, и костры гасят… Ночь почти закончилась. Рассветает, гляди, как…
— Красиво, — подсказала Мэва, приподнявшись на локтях.
Тонкая линия горизонта вспыхнула ярко и заполошно, подсветилась алым — кажется, то был добрый знак. Точно боги тоже праздновали Беллетэйн и жгли костры, приветствуя новое лето. Новый цикл — повод забыть и жить заново. Ей хотелось обмануть себя еще и поклясться, что это последний раз, когда она сомневалась…
— Как хорошо здесь… В детстве я думала сбежать, — вспомнила Мэва. — Может, после того, как услышала, что меня отдают Регинальду. Но пару раз мечтала, что стану кем-то вроде бродячего рыцаря, буду скрываться от королевских стражей… Нас начнут искать, верно?
— На рассвете, — прикинул Гаскон. — Когда ты не проснешься раньше всех и не попытаешься построить народ во дворце, как тебе нравится. Тот стражник вспомнит, что видел нас, за мою разбойничью голову назначат награду — решат, что я подло похитил королеву.
— Кажется, ты именно это и сделал, — справедливости ради напомнила Мэва, нашарила его руку. — Спасибо, Гаскон. Нам нужно иногда куда-нибудь выбираться… не в военные походы, я имею в виду. И говорить. Мне правда становится легче.
— Всегда к твоим услугам… Красть, говорить — что пожелаешь. И не только это я умею совершенно замечательно! — сияя улыбкой, заявил он. — Мэва…
— Прямо в поле, лорд Броссард? — возмутилась Мэва, слабо и шутливо пытаясь отбиться от его рук; спать ей больше не хотелось, она почти хихикнула — и готова была проклясть себя, что вышло так… недостойно: — Как это экстравагантно и неудобно.
— Традиция, — убедительно заверил Гаскон. — А традициям нужно следовать. Это важно, знаешь ли… Я думаю, эльфы для того и придумали Беллетэйн, чтобы их женщины, которые больше на снежных баб похожи, никак не отвертелись…
— А что бы ты пожелал? — вдруг спросила Мэва, пока ей еще давали говорить; сама размышляла над этим. — Если бы фон Эверек рассказал?.. Золото, славу, свободу?
— Золото — это всегда хорошо, это конечно, но… Не знаю. И думать не хочу. Чтобы эта ночь не заканчивалась, — предложил Гаскон. — Тебе ведь было… весело? Хотя бы ненадолго?
И Мэва кивнула, сдаваясь.
— Я бы тоже пожелала.
========== 7. ==========
Комментарий к 7.
Еще одна дополнительная часть-продолжение, постканон, на этот раз взгляд Гаскона на нашу королеву, россыпь хэдканонов. Давно были какие-то наметки, самое время их вытащить.
(кажется, вот теперь пора ставить оос)
Дорога вилась, аккуратно юркая между деревьев, протоптанная, старая. Много человек по ней когда-то прошло в издыхающий болотистый край — сколько из них вернулось?.. Там не жили, там помирали. Кто-то быстрее, кто-то медленнее, и ни один не мог сказать, что хуже. Граница растянулась совсем близко, и Гаскон мог бы домчаться верхом и сгинуть где-то там, в топкой земле, что отхапал Фольтест после Второй Северной.
Кажется, сколько лет ни пройдет, а все равно Гаскон не забудет клятый Ангрен. Эту грязь, в которой они едва не утонули — чудом выплыли, захлебываясь в тине. Не забудет чудовищ, одичавших отчаявшихся людей и больных, падающих в лихорадке. Признаться по правде, Гаскон со временем научился брести по колено в воде, спать, сжавшись на сухих клочках мертвой почвы, которые с трудом отыскивали для лагеря; он сумел драться с тварями, выныривающими из вязких глубин: вгонять им кинжал меж битых пластинок хитиновых панцирей, порубать сплеча склизких мерзких упырей. Но было то, что казалось страшнее всего: королевское презрение, каким его от души окатила Мэва, яростная обида, жгучее клеймо предателя. Гаскон никогда не слушал, что ему вслед кричали те, кого он обманывал. От нее же принимать те слова было особенно неприятно, они впились куда-то в грудь, царапались, крутились сухой листвой, гонимой ветром. Мерзко — и на душе, если она осталась, и вокруг.
Он знал, что память, неотвратимая, как судьба, настигнет. Вернется разменной монетой — в деньгах он понимал больше, чем в жизни, иногда казалось. Частенько Гаскон задумывался, куда бы его дорога привела, если б он не тот выбор сделал, вручил ее прямо в рученьки нильфов. Он мог стать сказочно богат — возможно, если бы проклятущие Черные не передумали и не всадили ему тут же длинный кинжал под ребро или стрелами не истыкали в спину. Ну, да что за потеря — бандит с большой дороги, головорез, предатель. А вот мир бы не знал про подвиг Мэвы, что сумела вышвырнуть захватчика из своих земель. Не пели бы барды о ее отваге и красоте, не судачил бы народ, не неслась бы слава по землям. Ничего бы не было.
И Гаскон всегда выбирал ее. Приходил, приносил ей головы врагов и взятые крепости, бахвально крича о подарках королеве; готов был умереть ради той, что всковырнула черствое разбойничье сердце — там в нем еще текла горячая живая кровь. Он, наивный мальчишка (теперь, с высоты прошедшей парочки лет-то виделось!), безнадежно полюбил королеву всем своим надорванным сердцем. По-песьи преданно — и едва ли кто-то, кроме ныне покойного Рейнарда Одо и Панталона, мог поспорить с ним в этом.