Страница 10 из 20
— Майскую королеву выбирают — и короля ей, конечно, — растолковал Гаскон, угадывая, что происходит далеко за их спинами. — Зря не осталась, а вдруг…
— Мне хватит и одной короны — и та тяжелая слишком, — напомнила Мэва грустно. — Никому я не пожелала бы такой ноши, пусть и на одну ночь. К тому же, это нечестно: не могу я быть сразу двумя королевами…
Лениво переговариваясь, они смотрели на небо — Мэве еще думалось, что она так редко глядела наверх. Больше — вперед или назад, на поля сражений, на врага или бесконечно текущую по долинам, блистающую армию — с золотыми остролучными солнцами или с раскинувшим крылья орлом…
— Ты помнишь название хоть одной звезды? — зачем-то спросил Гаскон. — У меня как назло все из головы вылетело… Кажется, вон те несколько у эльфов зовутся красиво… Стрелы — чьи? Аэлирэнн? Нет, не ее. Проклятье, забыл. И никто наверняка не помнит, куда там, — мне про это рассказывала одна пьяная «белка» в таверне… Видать, приняла за своего: мне часто девки говорили, что есть у меня в лице что-то эльфское.
— Мне казалось, ты не любишь скоя’таэлей…
Разговор возвращал ее к войне — да и что не возвращало?.. Мэва помнила жестокую обреченность «белок», помнила, как боялась ступить лишний шаг с протоптанной в лесу тропы, чтобы не засвистели стрелы, проносясь мимо, обжигая — если не повезет, то и вонзаясь глубоко в мясо. Пару раз медики вынимали из ее плеча эльфские стрелы, а Мэва молилась всем богам, чтобы и в следующий раз у лучника дрогнула рука и он не поразил ее в сердце…
— За что ж их любить — что не убили нас в Аэдирне? — огрызнулся сам Гаскон. — А впрочем, я их понимаю — если бы меня загнали в угол, я бы продолжал сражаться, пока меня не прирежут, как бездомную шавку… Я бы ни за что не сдался, и они не сдаются. Пока мы не добьем последнего эльфа, найдутся те, кто будет драться и резать от отчаяния каждого человека, что к ним приблизится. Со временем вымрут — останутся от них полузабытые названия точек в небе да кметские гулянья, хотя они — спорим? — и не знают, в честь чего танцуют и тащат девиц в кусты. Прости, это не разговор для праздника, — вдруг спохватился он. — Хотел отвлечь тебя, а сам хорош…
Она тихо пожала плечами, тоже зачарованная видом блестящей россыпи на небе. Мэва не помнила названий, но просто любовалась колдовским сиянием, а Гаскон говорил за двоих, смеялся и травил байки — с ним можно было молчать, доверчиво лежа бок о бок. И какое же было счастье, что давно прошли те времена, когда Мэва мучилась, в каждом возле себя ища предателя или нильфгаардского шпиона…
— Не стала бы я верить этому Ольгерду ни на грош — нет, даже будь я королевой, бегущей из своего дома, изгнанной захватчиком. Странный он человек — другой, есть в нем что-то… Как будто больное и опасное сразу, — размышляла Мэва — и не помнила, как они заговорили об этом. — И смех у него — как будто ножом по костям, я никогда такого не слышала.
— Говорят, он душу продал! — оживился Гаскон. — За бессмертие. Я спрашивал, а он хохочет только да головой качает — как будто не хочет рассказывать, где это такие сделки заключить можно. Я слышал, ему голову рубили, насквозь прокалывали, а Ольгерду — хоть бы что…
— Шут, — раздосадованно цыкнула Мэва: все Гаскону ребячество, хотя — она точно знала — он и о деле думать умел лучше многих других. — Крестьянские байки, да и только. Слышал бы ты, что про вас говорили — чего я там наслушалась… еще до войны… Черти в масках собачьих, а воют так, что кровь в жилах стынет…
— Мы-то так, для веселья, — со странной тоской ответил он. — А про Ольгерда — чистая правда! Откуда, думаешь, у него шрам? После таких не выживают, а он — вот, танцует, с девками обжимается… Только сердце у него каменное. Он сам так говорит.
Вспомнив страшный, крест-накрест, рубец на щеке Ольгерда, Мэва, как будто очнулась, провела рукой по своему лицу — в последнее время она забывала об отметине, уже вошедшей в легенды, воспетой бардами — а ведь эти льстецы ее всегда славили за красоту, так пусть теперь попробуют об этом сказать…
— Среди разбойников шрамами только хвастаются, — подсказал Гаскон, протянул руку, аккуратно скользнув по ее рубцу тыльной стороной ладони — прикосновение оказалось неожиданно приятно, и Мэва чуть прикрыла глаза. — Я только не слишком отличился, не солидно даже…
— Как у тебя все просто, — с тихой завистью сказала она. — А сердце… Демавенд когда-то сказал, что оно у меня ледяное — не каменное, правда, да большая ли разница… Я бы сказала, стальное.
— Помнишь уговор: ни слова неправды я тебе в жизни не скажу? — спросил Гаскон, хотя Мэва и не смогла бы вспомнить, когда брала с него это обещание, но кивнула на всякий случай. — А сама себе ты лжешь вполне успешно, Мэва. Сама-то ты веришь в это? Придумала, чтобы было легче жить, спряталась…
Разговор сворачивал на что-то слишком личное — на то, о чем Мэва не отваживалась беседовать даже сама с собой, мысленно.
— Почему мы говорим об этом, напомни? — перебила она.
— Не знаю, — честно заявил Гаскон. — Но я, как ты знаешь, упрямый, теперь мне страсть как интересно. И что, скажешь, никого никогда не любила? Мужа там, детей…
— Мужа, — протянула Мэва. — Ты ведь знаешь, как устраивают браки среди королевских отпрысков? Это законная работорговля — так мне всегда казалось. Моим предназначением было соединить два королевства в одно, а потом терпеливо улыбаться королю, раздвигать перед ним ноги и рожать детей — непременно здоровых. У моего мужа было столько любовниц, что я не успевала запоминать их имен — он сразу же приводил следующую хорошенькую девицу ко двору, а мне оставалось стискивать зубы и наблюдать… — Выпитое там, у костров, горячило и подталкивало на ночные откровения, и Мэва не смогла удержаться: никому она не смела говорить такое про покойного короля Регинальда — пусть и не горячо любимого, но все ж немного уважаемого народом. Гаскон глядел на нее задумчиво, и Мэва покачала головой, спохватившись: — Нет, нет, я вовсе не была несчастна, не была бедной молоденькой принцессой, терпящей супруга-тирана… И все же именно тогда я решила, что должна заковать сердце в броню понадежнее. Мне казалось, так будет проще править и судить. Ничего не чувствуя и никого не любя.
Гаскон слушал терпеливо и вежливо, ни единым словом не перебивая — наверное, никогда Мэва не говорила так много и охотно о себе, а не о чем-то отвлеченном.
— Виллема я готова была повесить на ближайшем суку в начале войны: он меня предал, я не могла это простить. Когда увидела его в Махакаме, злилась так, как не злилась после той лавины, что перемолола всю нашу армию. А со временем поняла, что сама была виновата и никогда не пробовала к нему прислушиваться… Как он, кстати?.. — спохватилась Мэва.
— Мы почти поладили, — с гордостью откликнулся Гаскон. — Больше не тянется к кинжалу при виде меня, но все еще думает, что ты приставила меня охранником. А Анси — славный малый, пусть и умом явно пошел в папеньку, ты уж не обижайся.
— Ты научишь их дурному, — фыркнула Мэва.
— О, я постараюсь. Но ты после войны крайне тепло их принимаешь, не отрицай, — продолжил Гаскон — не стоило надеяться, что он просто так оставит этот разговор. — А Рейнард? Когда он… Я ведь слышал, как ты кричала, да все слышали…
— Гаскон! — резко рявкнула она, едва не отодвигаясь в сторону.
Год прошел, но эта рана мучила как вчерашняя: все время Мэва, обращаясь к какому-нибудь лорду на совете, ожидала обернуться и увидеть знакомое сухое лицо, услышать голос Рейнарда. Часть ее никак не могла смириться со смертью кого-то настолько близкого и необходимого, и Мэва неизменно продолжала приносить в склеп свежие цветы…
— Да, лишнего хватил, сам знаю, — искренне повинился Гаскон, сам как будто потускнев, перекосившись лицом. — Мэва?..
— Ну? — потребовала она.
— А какое место в твоем стальном сердце отведено одному крайне обворожительному бандиту? И я, конечно, не про этого фон Эверека… Просто любопытства ради.
Должно быть, ее молчание было красноречивее слов — иначе с чего Гаскон так улыбался, как сытый довольный пес, точно доказал — себе и ей — то, что хотел? Она не любила размениваться на слова — Мэва всегда предпочитала действия. Должно быть, потому не умела говорить об этом.