Страница 32 из 43
Нет, не единственный. Марья покачала головой, вспоминая о крови своего мужа — что ж, ей до сих пор трудно было свыкнуться с неожиданным открытием. Она вспомнила с каким удовольствием Кощей принял предложение пресечь род китежских князей — прекрасно зная, что оборвет жизни своей семьи. Может, он хотел завоевать Китеж, захватить то, что и так было его по праву первородства?.. Нет, Кощей скорее сравнял бы город с землей.
— Нельзя красть ключ сейчас, хватятся, — решила Марья. — Сразу поймут, что кто-то замыслил освободить Кощея. И, может, никуда его не переведут, темница у них одна-единственная, но стражи поставят куда больше. И мы не сможем с ними справиться.
Волнения добавляла угроза, исходившая от Василия, но она считала, что надежно держит его за горло. Узнай в Китеже, кто он такой, растерзали бы прямо на площади в кровавые лоскутки — все эти добрые люди, собиравшиеся на молитвы. Она едко усмехнулась своим мыслям. Наверное, впервые за долгие годы Василий чувствовал себя пленником, заложником в ставшем родным городе.
— Сонное зелье готово? — спросила Марья.
Любава довольно кивнула.
***
— Ваня, — тонко донеслось до слуха. — Ваня, если ты хотя бы краем уха меня слышишь, знай, что я рядом, что я никогда не опущу руки, пока не освобожу тебя… Завтра! — встрепенулся голос. — Уже завтра, милый мой, ночью! Когда все они будут в хмеле, когда этот мальчишка падет от нашей отравы, я вырву тебя из плена, и мы утопим Китеж-град в крови…
Он дернулся, зарычал. Раскатистый звук отдался в темных углах, заходил, как большой злой зверь, заметался. Кощей едва видел, едва помнил себя и не понимал половину из сказанного ему, нашептанного украдкой, но по звуку различил: обещание и расправа, любимое золото и жаркая кровь врагов — все это мешалось в его воспаленном разуме.
Священник Белобога в углу дернулся от страха и ненадолго прервал речь. Чародейство распалось, шипя, как уголья в воде, позволило Кощею передохнуть, глотнуть воздух, а потом грудь снова пережало от боли. Он болтался над полом, подвешенный цепями, и ногтями едва царапал по камню пола, заходясь от боли. Напряженные руки болели, готовые оторваться, вылететь из плеч; в запястья вгрызалось железо, наверняка вымоченное в святой воде. И еще этот шепот — его палачи сменялись несколько раз, голоса были разные, но все они молились Белому богу о его страданиях, о том, чтобы на Кощея пали все кары, причитающиеся нечисти, и их Владыка милостиво соглашался, мучая его. И Кощей выл, дергался, ударяясь спиной о стену, проклинал тех, кого называл своим народом ради их преданности и за кого принимал наказания, но никогда не умолял.
Он не забыл, что такое боль, потому что колдовство никогда не избавляло его от нее — лишь скоро залечивало любые раны. Но без помощи покровителя, своего кукловода, он не был готов к этой удушливой слабости, к тяжести в голове, к неспособности трезво мыслить. Он заходился в злобе, оставляющей все меньше людского. И представлял своих врагов, так и не отважившихся прийти в его темницу и лично понаблюдать за невыносимыми муками их пленника.
Отмщение уже казалось ему бессмысленным. Разве сумеет он добраться до тех, кто так далеко и высоко, у кого в слугах столько народу, будто они тоже могут переламывать волю голосом. А он один, он отрезан от всех, и жизнь его в их руках… Отчаяние захлестывало без остатка.
«Это ничего, это нужно перетерпеть, — уговаривал себя Кощей, кажется, теми же словами, что и в татарском плену — когда-то давно. — Ты сам это замыслил, вот и не жалей; осталось немного. Она не обманет, она…»
«Марья, — подсказало сердце, бившееся из последних сил. — Марья мое спасение, я должен положиться на нее и терпеливо ждать, как она ждала меня, как она доверяла, когда я был для нее чудовищем, запершим ее в Лихолесье…»
Он вспоминал светлые минуты, проведенные вместе, и битвы, в которые они ходили вдвоем, как муж и жена, и потом нашаривал свою же сочиненную песенку — нехитрую, безыскусную, но так полюбившуюся Марье в тот их последний вечер.
Стоило быть тверже хотя бы ради нее. Ради ее веры и упрямства, ради того, чтобы попросить прощения за то, на что он послал ее — свою жену! Это ранило еще больнее, чем чары.
***
К свадьбе оказалась не готова только невеста. По городу давным-давно пронеслась весть, и везде шумели приготовления. Трубили глашатаи, на площадях объявляли счастливо, что у любимого всеми княжича появилась благородная невеста. Жалела Марья, что сама не может послушать и посмотреть на украшенный Китеж, готовый к пышному празднованию. Все это превратили во что-то сказочное, легендарное, возвращенное к великим подвигам, которые совершали в стародавние времена, чтобы добиться благосклонности девушки или спасти ее из когтистых рук ужасающего чудовища…
Традиционное банное купание в окружении девиц она перенесла стойко. Ей уже приготовили свадебный наряд. Марья приняла его покорно, хотя и понимала, что нужно бы сказать что-то, восхититься работой мастериц, вышивших ритуальные рунные узоры Белого бога серебряными и золотыми нитями и украсившими платье драгоценными каменьями. Пусть надеть его предстояло один-единственный раз, княжич ничуть не поскупился на украшения невесте… Марье тут же поднесли завернутую тонкую ткань — фату, чтобы прикрыть лицо.
— Отец ваш оставил, когда уезжал, — сказала девушка, почтительно склонив голову. С семейной реликвией она обращалась еще бережнее, чем с сокровищем, созданным рукодельницами Китеж-града.
Она несмело коснулась рукой мягкой ткани, провела. Попробовала представить свою мать, как о ней рассказывали: тоненькой бледной девушкой с густыми черными волосами и яркими зелеными глазами, сиявшими, как молодая трава. И тогда Марье, особенно не тосковавшей о матери, которой у нее никогда и не было, стало страшно жаль, что они не виделись. И тут же прилила искренняя благодарность отцу. Он не забыл о ней, не бросил ее, как Марье показалось по поспешности его отъезда.
Может, ему не хотелось быть на ее свадьбе и понимать, что он снова ее теряет, отдавая в чужой дом, пахнущий ладаном и фимиамом?..
Все устраивалось торопливо, минуя часть традиций. Когда девушки — за неимением у нее подруг — начали запевать оплакивающие песни, Марья украдкой поглядела на Любаву, руководившую хором. Ведьма озорно блеснула глазами и взяла еще выше, сильным красивым голосом, обещавшим Китеж-граду скорую месть, а не сладкое празднество.
***
Венчание в церкви напоминало удушливый сон. Над ней держали свечи, и Марья представляла, закусив губу, что будет, если на нее прольется горячий воск — может, для того и нужна фата, чтобы волосы разом не вспыхнули? Она наблюдала за Иваном, как и всегда, поглощенным священным действом; лицо его освещалось как-то особо, будто сияло изнутри, и ненадолго на Марью сошло сомнение: может, у него и правда есть какие-то силы, он избран Белобогом… Но она убеждала себя, что это всего лишь отблеск свечей.
Обыкновенно рядом с женихом был еще дружка, ближайший товарищ, свидетель заключенного брака, но Василий неизменно остался снаружи — интересно, как он отговорился на это раз, почему Иван не оскорблен на презрение к собственной свадьбе?
Когда священник по древнему обычаю обвязал их руки, Марья даже не испытала злости и желания сбросить эту глупую тряпку. Она представляла, что все это творится не с ней, уйдя глубоко, спрятавшись, и заодно обдумывая сегодняшнюю ночь в ожидании часа, когда ее терпение вознаградится…
Не сказать, чтобы она не сомневалась, поглядывая на мальчишески-радостную улыбку Ивана. Теперь уже — ее мужа. Он не сделал ей ничего дурного, не обижал Марью; сегодня с утра вслед за приданым от отца прислали гостинец от жениха. Наверняка хотел вручить сам, но традиция не позволяла видеть Марью заранее, вот и передал с верным слугой. Перстень с большим зеленым камнем тяжелил руку, тянул к земле, однако Марья и не подумала отказываться, лишь бы не встревожить бдительных наблюдателей. Если придется драться, кольцо сделает удар мощнее.