Страница 29 из 43
— Чтобы пройти в стан нечисти и убить нас, — прошептала Марья, охваченная догадкой. — Смородина пропустила бы его из-за природы, несмотря на то, что мысли у него недобрые.
Да, Василий не провел бы целую орду, чтобы они перебили все их, как тут говорили, черное гнездо, но он мог бы стать незаметным убийцей, пробравшимся в дом Кощея. Однако позже они нашли источник под Китежем, истинную силу, проломившую заграду над Смородиной-рекой, и князю Черниговскому не понадобилось рисковать собой.
Кощей говорил, к ним и прежде подсылали нечисть, запуганную, измученную, но утихомирить таких убийц было легко. К чему служить Китежу, если можно спрятаться за границей, где тебя не достанут палачи? Но Василий, выкормыш князя, не отступил бы, как те несчастные…
— Быть может, они не знают, кто такой Василий? — встряла Любава, до этого молчавшая, позволявшая говорить Марье. Она несмело поглядела на нее, ожидая дозволения, и после кивка Марьи зачастила: — Княжич так яростно говорит о нас, проповедует! Мне кажется, это ему не приписывают. Вы сами видели… Но разве он смог бы так чернить нечисть, если бы знал, что его ближайший друг сам из нашего племени?
Княжич Иван сам блуждал в темноте, и это открытие заставило Марью почувствовать какое-то странное удовлетворение. Движениями его определенно управляли священники во главе с духовником и, возможно, старый князь. Уж он должен знать о Василии, о волчонке, которого спас, забрал вместе с изрядными черниговскими землями… Но князь болен, скоро отойдет к праотцам. А ежели нет?..
— Нам нужно поговорить с Василием, — решила Марья.
Ворон остался еще немного, рассказывая ей новости: народ боялся и даже бунтовал, но с помощью старого жреца, деда Врановича, удавалось их увещевать и сдерживать. Татарам не доверял никто, видно, потому что они молились своим множественным богам, и это порождало в слугах Чернобога некое подозрение. Марья тоже на них не полагалась бы. Твердо держалась дружина с ягинишнами: они воевали, сдерживали китежские войска, и ни на что более не оставалось ни сил, ни времени.
— Я могу отвлечь Василия завтра на утрене. Молиться будут, Успение их Богородицы, Матери, — вспомнила Любава. — Народу соберется перед храмом… Видимо-невидимо! Он уж наверняка не зайдет, никогда не заходит, я проследила! — оживленно выговорила она, блестя дикими глазами. Марья не просила ее об этом, опасаясь, как бы умелый воин не заметил, но она сама отважно преследовала его. — Отвлеку его, скажу, что княжич Иван его видеть желает.
— А если он узнает? — встревожилась Марья. — Мы как-то мало это продумали! Думаешь, поверит? А вдруг поймет, что ты не из здешних служанок, а какая-то пришлая… Да и странно это — звать через девушку, а не какого-нибудь посыльного мальчишку.
— Такие люди, как он, мало смотрят на слуг, — пояснила Любава важно. — Если схватит, скажу, что с другим воином его перепутала. Главное — чтобы он поверил, что княжич послал. Они тут не говорят о войне, — сказала она, что заметила. — Словно другой мир. У нас постоянно гудят, тревожатся, рассуждают о трудной зиме. А если я скажу что-нибудь о войне, он пойдет, обманется.
Ей не хотелось так подставляться, рисковать жизнью Любавы… Если что, как-нибудь ее отговорят, отдадут под шумок в жены княжичу и заставят замолчать навсегда, вовек оставаясь в его тени, а вот ведьму отправят на костер, как некогда — родителей Василия.
Каково ему воевать со своим родом? Жечь их и убивать? Чего не сделаешь ради выживания…
Распрощавшись с Вороном тепло, не как королевна, отпускающая вестника, а как сестра, скучающая по брату, Марья еще недолго смотрела в окно, наблюдая, чтобы птица благополучно скрылась в темных облаках, прикрывающих Луну. Больше всего она боялась, что откуда-нибудь свистнет стрела и вопьется в грудь Ворону. Но он улетел, и Марья пожалела, что у нее нет крыльев.
Ночью ей снился сокол со связанными лапами.
***
Утром Марья была бодра и деятельна, хотя ворочалась долго и не могла заснуть, размышляя о Кощее и о том, что их ждет. Их судьбы слишком перепутались, и она думала, что не сможет жить без него — казалось, если его казнят, она тут же упадет без дыхания, что сердце ее просто остановится. У Кощея оно почти не билось — значит, ее колотилось за двоих? Это было разумно, и Марья зачастую так и чувствовала.
Как и обещала Любава, толпы у соборов были огромные, что Марья даже потерялась бы, если бы ее с отцом, встретившим ее в горнице, не довели к храму под охраной. Она оглянулась, увидела впереди златокудрого Ивана, поднимающегося по ступеням к собору; он шел рядом с каким-то священником — для Марьи они все сливались в одно бородатое лицо. Отец смотрел на нее и будто бы что-то хотел сказать, но никак не мог собраться с мыслями. Она делала вид, что не замечает.
Ей было отчасти любопытно взглянуть на праздник, на разодетых людей, отбивающих поклоны (пройти из-за этого было очень трудно), на яркий блеск солнца на куполах, послушать колокольный звон, сегодня звучащий чище и торжественнее… Но тут же Марья вспоминала, какого страдания этот праздник стоит Лихолесью, и замыкалась, злилась, негодующе оглядывала сияющие каким-то нездоровым обожанием лица, обращенные к священникам и святым ликам на стенах храма.
Василий, как и прежде, остался снаружи. Любавы тоже не было видно, но Марья порадовалась, что ведьма решила смешаться с толпой, которую стены собора не вместили бы, и не мучить себя, ступая на святую землю. Она покосилась на черниговского князя, насколько позволял платок — словно шоры, он закрывал обзор, а вертеть головой было бы слишком приметно. Отец торжественно ввел ее в храм.
Марья послушала проповедь, поглядела на Ивана, стоявшего в первых рядах. Он ничуть не скучал, глядя на духовника во все глаза, а вот Марье, попривыкнувшей с прошлой службы, действо казалось таким медленным и вяло текущим… Да и стоять на месте неподвижно было трудно. Она считала про себя, а когда пришло время, обговоренное с Любавой, нетерпеливо дернула отца за рукав, заставляя наклониться.
— Плохо, — жалобно прохрипела Марья, изображая на лице болезненную муку от режущей боли. Взгляд князя Всеслава в страхе заметался, но Марья не отпустила его и зашипела: — По женской доле, отец… Позволь вернуться.
Марья внутренне хохотала, видя, в какое смущение привела бывалого воина эта обыкновенная просьба. Пользуясь замешательством отца, потянула его к боковому, черному ходу: она приметила, как им проходят служки. Они стояли с краю, так что никого не потревожили. Было темно, взгляды устремляли на отца Михаила… Когда они дошли до небольшой дверцы, неожиданно появилась Любава, перехватила Марью и, поклонившись князю Всеславу, заверила его, что доведет княжну до покоев. Даже Марье показалось, что ведьма всегда была с ними, молчаливо следуя — неудивительно, что им удалось провести князя.
Она прикрыла дверцу за собой и жадно вдохнула — чисто, не сладковато-приторно, как в храме. Неподалеку от черного хода, у стены соседних палат, стоял Василий, нетерпеливо оглядываясь. Марье стало любопытно, что такое ему сказала ушлая ведьма, раз он тут же примчался, ища своего господина, внезапно сбежавшего со службы. Уж конечно, причина должна быть серьезной — может, Любава соврала, что волкодлаки прорвали строй китежских войск и смяли их… Ах, если бы все так и было.
— Вы… — Василий заметил Марью. Вид у него был искренне удивленный, но тут он увидел следующую за ней Любаву и едко усмехнулся: — Ах, вот что… Так и знал, что Иван ни за что не оставил бы службу. Особенно в такой день. Что же вам от меня нужно, Марья Всеславна?
— Я знаю, кто ты такой, княже, — перешла к делу Марья. — Знаю, почему твоих родителей спалили.
Он хорошо скрывался — ухмылка лишь ненадолго дрогнула, но Марья приметила это. Василия напугали ее прямота и решительность, и он замолчал. Слышен был гул и гомон близкой толпы, отзвуки песнопения в храме. Он потянулся к мечу, но отстранил руку: помнил, что она все еще невеста его друга и господина.