Закаты

— Твои проделки, Максенций? Твои?! — уже спрашивал он громко. Нарываться на скандал не хотелось, и Владимир Георгиевич поспешил броситься вдогонку за своей бывшей женою.

— Изыди! Изыди! — слышалось за его спиной грозное слово, и нетрудно было догадаться, что вслед ему посылаются изгоняющие крестные знамения.

Выйдя из храма, Владимир Георгиевич увидел всё ту же яркую и полногрудую луну, а на востоке — свет зари, а на дороге — уезжающий восвояси джип «Чероки». И он не сразу понял, что его бросили. Потом побежал, всё больше прибавляя ходу. Наконец, завопил во всё горло:

— Э-э-э-й! Стойте! Куда вы! Стойте же, черти!

Но черти либо не слышали и забыли его, либо, выполняя приказ своей взбалмошной барыньки, нарочно улепётывали, бросив отца-основателя на растерзание ересеборцев.

Глава двадцатая

ЗАРАВСТВУЙ, ОРУЖИЕ!

— Остановите их, мы же с вами современные люди!

Ну, это же средневековая дикость!

Ну, я готов признать свои ошибки.

— Ошибки надо не признавать.

Их надо смывать! Кровью!

Чижов готов был скорее поверить, что Лада совершит этот глупейший поступок, но что такое выкинет эта неизвестно откуда взявшаяся дама, явно из богатеньких, оказалось полной неожиданностью. Когда она бухнулась на колени, схватив Белокурова за руку, и воскликнула: «Повенчайте нас!» — Василий Васильевич невольно стал искать взглядом Ладу, но если когда он выходил читать перед всем клиром «Верую», она стояла среди всех старушек, то теперь её нигде не наблюдалось, и Чижов огорчился, что она не видит эту нелепую и даже стыдную сцену, в которой Белокуров выглядел более чем неловко. Особенно когда стал оправдываться, что он тут совсем ни при чём Теперь он был особенно ему противен, и мысль о предстоящей дуэли воскресла в памяти Чижова вместе со всеми вчерашними переговорами с этим негодяем, соблазнившим его жену.

Во время вчерашнего разговора всё кипело и боролось в сердце Василия Васильевича. С одной стороны, он по-прежнему любил свою жену и не представлял, как станет жить без неё, и по-прежнему почитал Белокурова как одного из самых лучших русских публицистов. С другой стороны, они оба, и жена и Белокуров, совершили предательство по отношению к нему, предательство чудовищное и непростительное. Они надругались над его любовью к ним обоим, и просто так этого нельзя оставить. Конечно, то, что рассказал Белокуров про жену, американца, про спасение сына и про общество Ч, не могло не взволновать Чижова, и Чижов нисколько не хотел никакой расправы над уже изрядно наказанным газетчиком. Но... А эспадроны? Случайно, что ли, она приехала сюда? И Чижов, который с оружием в руках некогда защищал честь чужой жены, неужели не станет отстаивать свою честь, честь своей семьи? Он так и сказал вчера Белокурову:

— Я ничего не имею против вас, и можете считать, что я уже простил — и вас, и Ладу. Но честь... Она должна быть защищена.

Так было решено, что поединок неминуемо должен состояться. Вечером, помогая отцу Николаю приуготавливать храм к предстоящей встрече Воскресшего, Чижов думал о том, что теперь всё решит главное — венчаны ли батюшка с матушкой, оклеветал ли их Вячеслав или они впрямь живут во грехе. От этого теперь зависело всё в этом мире. Конечно, можно было прямо сейчас и спросить отца Николая, но что-то мешало Чижову сделать это. Он рассуждал так: если спрошу сейчас, то наверняка окажется, что не венчаны, и, наоборот, если спрошу утром, то Воскресший поможет, сделает так, что Вячеслав оклеветал любимого батюшку. Надо только усиленно молиться ему во время всенощной.

И — дальше: если окажется, что отец Николай живёт во грехе, тем самым ужесточится характер дуэли, в таком случае Чижов будет стрелять на поражение, если даже Белокуров выстрелит нарочито мимо. А если всё сказанное Вячеславом клевета, поединок будет мирным — пара выстрелов «в молоко» для порядка.

— Так, — сказал отец Николай, когда храм был полностью убран и приуготован, — пойдём-ка, стихарь примеришь. И надо показать тебе возглас из Апостола, прочтёшь по моему знаку. Встанешь против Царских Врат возле самой солеи и прочтёшь. Там у меня заложено и отмечено всё.

Стихарь! Впервые отец Николай дозволил ему участвовать в службе в церковном облачении. Но ведь он, можно сказать, уже заслуженный псаломщик. В том смысле, что заслужил ношение стихаря. Василий Васильевич несказанно обрадовался, что сегодня в таком виде предстанет перед всеми, в особенности перед своими обидчиками — женой и Белокуровым. Красный, расшитый золотыми узорами стихарь подошёл ему как нельзя лучше. На голову Чижову батюшка дал новую скуфейку из чёрного бархата. Хорошо!

Примерив, он хотел было снять, но отец Николай сказал:

— А что снимать-то? Скоро уж начинаем. Пойдём, я тебе теперь всё покажу, что от тебя требуется.

Чижов чуть не плакал от радости. Вдруг особенно горячая мысль пронзила его. Если окажется, что отец Николай и Наталья Константиновна всё же повенчаны, то он попросит повенчать его с Ладой, рабой Божьей Елизаветой, в самый ближний день, когда можно будет совершать Таинство бракосочетания. Аж голова закружилась от этой мысли. Он скажет ей: «Я прощу тебя с одним лишь условием — ты согласишься в ближайшие дни венчаться со мной, здесь, у отца Николая. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была моей законной женой, не только пред людьми, но и пред Господом Богом». Она не откажет. Ведь, несмотря на измену, она любит его, и он в этом уверен. И всё происшедшее — лишь следствие их невенчанности.

— Батя! — подошёл к отцу Николаю Полупятов. — А в колокол-то звонить будут?

— Колокол же у меня тут, в алтаре, — отвечал батюшка.

— Бать, а давай я залезу на колокольню и по-настоящему позвоню.

— Залезешь? Не шваркнешься? — с сомнением посмотрел на Полупятова отец Николай. — Колокол-то хоть и небольшой, а всё ж тяжёлый.

— Обижаешь, бать! — стукнул себя ладонью по груди бывший зэк. — Дозволь у тебя звонарём побыть. На всю жизнь счастье.

Ну как от таких слов было не прослезиться! Две едкие слёзы высочились из глаз Чижова.

— Во-во, и я от дыма плачу, — сказал отец Николай, заметив, как он утирает глаза. — Кто напустил?! Эй, звонарь! — окликнул он Полупятова, уже направляющегося с колоколом в руках на колокольню. — Ты что, сырых дров в печку заправил?

— Не-е-ет, — заморгал Полупятов, боясь, что ему запретят сегодня быть звонарём.

— Ну как же нет?! Дыму-то сколько в храме!

— Отец Николай, это не он, — вдруг вступилась за Полупятова одна из старушек, Прасковья. — Это матушка зачем-то приволокла охапку сырых поленьев и сама в печь всупонила.

— Матушка! — Отец Николай оглянулся в поисках своей супруги. — Наталья Константиновна! Ты что же это, свет мой ясный?

— Прости, отец Николай, бес попутал, — взмолилась матушка. — Сейчас унесу.

— Ладно уж, Вячеслав отнесёт. А ты, Алексей, можешь идти на колокольню. Да смотри, звони размеренно, но не медленно. Вот так: бом-раз-два, бом-раз-два, бом-раз-два! Понял?

— Сделаем! — обрадованно поспешил выполнять своё ценное поручение Полупятов.

Вячеслав отправился утаскивать сырые дрова, хотя бес, попутавший матушку, уже сделал своё дело — едкий голубой дым, слоями распространившись по храму, долго ещё будет щипать глаза, вдобавок если ещё и трогательные мысли в голове щекочут.

Храм заполнялся народом, прошёл слух, что целый автобус из окрестных сел и деревень привезли. Особенное оживление вызвал приезд местночтимой знаменитости — Анны Афанасьевны, восьмидесятилетней старушки, которая в молодости пела в этом храме, помнила отца Александра и матушку Алевтину и славилась на всю округу своим дивным голосом. Она с достоинством заняла своё место на «крылосе» и принялась умело разбирать разложенные на поставце книги для пения. Чижов, матушка Наталья Константиновна, Прасковья и Мария пристроились к ней, ожидая особенных указаний. Потом появился из алтаря отец Николай и стал распределять, кому что нести. Чижову досталась хоругвь, матушке — икона Воскресения, Анне Афанасьевне дали фонарь, Вячеславу — большую свечу, Ладе — свечу поменьше.