Закаты

— Воскресение Твоё, Христе Спасе, Ангелы поют на небесех...

Двинулись налево, обтекая медленным ходом вокруг храма. Владимир Георгиевич увидел и своего обличителя, и свою бывшую жену, и своего толстого двойника Белокурова, и его приятеля, специалиста по раскопкам, который так и не произвёл никаких раскопок в княжестве Жаворонки. Померещилось даже, что учительница Марионилла Валериановна тоже идёт вместе с крестным ходом, переваливаясь своим грузным телом, но это просто была такая же крупная женщина. Телохранитель Чинмин Мумуров шёл сбоку, подчёркивая свою мусульманскую непричастность к христианскому событию, но ответственность за судьбу княгини Жаворонковой. Весь крестный ход, по прикидке Ревякина, составил не более сорока человек. Ему хотелось встать с пенька и пойти вместе с этими людьми вокруг храма, увлечённо распевая тропарь, или как там оно называлось, это их пение — кондак ещё какой-то есть... Но вместо этого он докурил одну сигарету и тотчас зажёг и раскурил другую, оставаясь отдалённым наблюдателем. Если бы не злобный обличитель, он, глядишь, и присоединился бы, а так — боялся нового скандала. Хотя Бог его знает, чего он боялся в эти минуты, ибо и он сам не мог бы сказать точно, что так страшит его.

Когда крестный ход обошёл вокруг храма и возвратился в храм, с колокольни перестал раздаваться звон, а у Ревякина иссякла вторая сигарета. Он зажёг третью, медленно выкурил её. Четвёртую смолил, наблюдая, как восходит на небо полная, яркая, белоснежная луна. Облака шли над нею всё реже и реже, и она уже вовсю овладевала пасхальным небосводом Владимир Георгиевич вдруг подумал, что, вполне возможно, где-то, в каком-нибудь таком же закрученном уголке России, как княжество Жаворонки, какие-нибудь совы или соловьи стоят на горе и совершают обряд поклонения луне. Хорошо ещё, если соловьи или совы, а если упыри и вурдалаки?..

Ему стало холодно, да так, что он весь содрогнулся. Он встал и медленно пошёл к храму. Он знал, что надо сделать, — надо перекреститься, и тогда он сможет войти. Он приблизился к двери и уже собрался с духом, но вдруг увидел телохранителя.

Чинмин Мумуров, дунганин-мусульманин, стоял в стороне, прислонившись спиной к высокой могильной ограде, похожий на сову или вурдалака. Тень огромной берёзы скрывала его от лунного света, и было что-то жутковатое в том, как он наблюдал за отцом-основателем. И Владимир Георгиевич дрогнул, не стал осенять себя крестным знамением на глазах у зловещего дунганина, хотя, быть может, ничего зловещего в нём и не было, кроме имени Чинмин, да и то только потому, что русские имена не начинаются на Ч.

— Чинмин! Я буду в машине, если что, — громко сказал телохранителю отец-основатель, не дождался никакого ответа и отправился в джип — спать. Виталий ещё бодрствовал.

— Ну что там? Воскресе Христосе? — спросил он усмешливо.

— Как всегда, — ответил Ревякин, забираясь на заднее сиденье и укладываясь калачиком. Зря он так много выкурил, сон сбежать может. Но, согревшись в джиповом тепле, Владимир Георгиевич, как обиженный и наплакавшийся мальчик, стал погружаться в забытье.

Ему приснилось, будто он — бубновый валет, которого беспощадно шлёпают со всего размаху плашмя об стол и кричат:

— Валет!

— Дама!

— Дама!

— Король!

— Туз!

И другие карты шлёпаются об него, заваливая его, словно расстрелянные трупы.

— Бито!

И он оказывается вместе со всеми битыми в одной куче, в одной гнилой колоде, где так жутко воняет протухшим борщом с Новослободской, ядовитым газом борщином.

Проснувшись, он рассказал об увиденном во сне Кате, а та и говорит:

— Всё и дело-то в том, что ты был бубновый. А я — червонная. И Лёшка — червонный. И все жаворонки — сплошь черви да бубны.

— А Ирина?

— Тоже, как я. Но твой покер — крестовый. Тебе надо искать крестовую даму, с которой ты тоже станешь крестовым, и вместе вы родите крестового короля, а может быть, даже и крестового туза, если посчастливится.

— Чушь какая! — прокряхтел Ревякин, просыпаясь и понимая, что этот разговор с Катей ему тоже приснился.

Он увидел себя в салоне джипа. Виталий профессионально спал на переднем сиденье, громко посапывая. Открыв дверцу, Ревякин выбрался из автомобиля и увидел полную луну уже не справа, а слева от церкви. Часы показывали пять часов пятнадцать минут. Неужели служба в храме ещё не кончилась?! Да ведь до рассвета осталось сорок три минуты! Может быть, Чинмин Мумуров перебил их там всех?

Зябко поёжившись, Владимир Георгиевич зашагал в сторону храма. Когда он подошёл к дверям, то не сразу увидел телохранителя, а когда увидел, отлегло от сердца — дунганин справлял малую нужду, вежливо отвернувшись от храма.

— Господи, помилуй! — тихо произнёс Ревякин и робко перекрестился, боясь, что рука перестанет слушаться и не сможет осенить его крестным знамением.

Перекрестившись, отец-основатель осторожно вступил на паперть, пугливыми шагами миновал притвор и вступил в храм, снова накладывая на себя крестное знамение. В храме горела люстра, подрагивали огоньки свечей, но в целом было довольно тускло. Священник стоял с причастной Чашей, к нему подходили, причащались, а молодой служка в церковном облачении утирал губы причастников красным платком. В стороне от причастников стояли Белокуров, Тетерин, ещё трое мужчин и княгиня Жаворонкова. Не то они уже причастились, не то и не собирались делать этого. Скорее всего, второе. Уж очень у них был отрешённый и непричастный вид. В отличие от них злой ревякинский обличитель подходил к Чаше с самым торжественным и гордым видом. Причастившись, он громко произнёс:

— Христос воскресе, отче Николае!

Потом со скрещёнными на груди руками подошёл к столику, на котором стояли чашечки, съел просфорку и запил. Только после этого он позволил себе сверкнуть страшным оком в сторону Ревякина. Владимир Георгиевич сделал вид, что это не он. Даже ступил пару шагов назад и в сторону. Вскоре Таинство причащения окончилось, и священник, вынеся крест, стал произносить прощальное поздравление, заодно сообщив, что днём снова будет крестный ход и литургия. Затем стали подходить прикладываться ко кресту, на сей раз уже все, включая Тетерина и Белокурова. Катя тоже шла ко кресту, сразу за Белокуровым, но когда Белокуров приложился, она вдруг схватила его за руку, рухнула перед священником на колени, и Ревякин, не веря своим ушам, услыхал, как она довольно громко воскликнула:

— Святой отец! Повенчайте нас! Прямо сейчас! Ради Христова Воскресения!

Лицо священника так и дёрнулось, будто получив пощёчину. Белокуров выдернул свою руку из руки княгини Жаворонковой и сказал:

— Отец Николай! Не слушайте её! Я не собираюсь жениться на этой женщине.

— Не собираетесь? — растерянно промолвил поп, наклонился и стал поднимать Катю с колен, говоря ей: — Встаньте, встаньте! Даже если бы у вас было и обоюдное согласие, я не вправе был бы совершить Таинство венчания. Ни сегодня, ни завтра, ни во все дни до следующего воскресенья венчание не совершается. И не надо меня называть святым отцом, — поморщился он. — Батюшка, да и всё. Надо же такое придумать — «повенчайте»! Не расстраивайтесь. Но и так тоже нельзя. Сперва надо было сговориться да посоветоваться со мною. А вы даже к исповеди не подошли.

— Простите, батюшка, — сказала княгиня Жаворонкова, повернулась и зашагала прочь из храма, прикрыв рот рукою. Проходя мимо Владимира Георгиевича, она зыркнула в его сторону, обожгла взглядом — и исчезла. Он даже не оглянулся посмотреть, как она выходит из храма, в котором после её выходки воцарилось некоторое недоумение.

— Ей-богу, батюшка, я здесь ни при чём! — восклицал Белокуров. — Взбалмошная барынька вбила себе в голову, что может меня осчастливить... Только праздник омрачила...

— Пустяки, — смеялся священник. — Такой праздник таким глупым подвигом омрачить невозможно.

Владимир Георгиевич в душе ликовал и не стыдился своего злорадства по поводу полного фиаско княгини Жаворонковой, бывшей Кати Мещанской. И он бы ещё постоял в храме и порадовался, наблюдая, как возмущены старушки, как растерян Белокуров и как рассмешился отец Николай, но тут отец-основатель увидел своего недруга, двигающегося к нему обличительным шагом.